Как закалялась сталь. Николай Островский

вниз, как бы оценивая его достоинства, и, подвертывая сползший с локтя рукав, сказала удивительно приятным, грудным голосом:

      – Дело твое, милай, маленькое: вот этот куб нагреешь, значит, утречком, и чтобы в нем у тебя всегда кипяток был, дрова, конечно, чтобы наколол, потом вот эти самовары тоже твоя работа. Потом, когда нужно, ножики и вилочки чистить будешь и помои таскать. Работки хватит, милай, упаришься, – говорила она костромским говорком, с ударением на «а», и от этого ее говорка и залитого краской лица с курносым носиком Павке стало как-то веселее.

      «Тетка эта, видно, ничего», – решил он про себя и, осмелев, обратился к Фросе:

      – А что мне сейчас делать, тетя?

      Сказал и запнулся. Громкий хохот работавших в судомойне женщин покрыл его последние слова:

      – Ха-ха-ха!.. У Фросеньки уж и племянник завелся…

      – Ха-ха!.. – смеялась больше всех сама Фрося.

      Павка из-за пара не разглядел ее лица, а Фросе всего было восемнадцать лет.

      Уже совсем смущенный, он повернулся к мальчику и спросил:

      – Что мне делать надо сейчас?

      Но мальчик на вопрос только хихикнул:

      – Ты у тети спроси, она тебе все пропечатает, а я здесь временно. – И, повернувшись, выскочил в дверь, ведущую на кухню.

      – Иди сюда, помогай вытирать вилки, – услышал Павка голос одной из работающих, уже немолодой судомойки. – Чего ржете-то? Что тут такого мальчонка сказал?… Вот бери-ка, – подала она Павке полотенце, – бери один конец в зубы, а другой натяни ребром. Вот вилочку и чисть туда-сюда зубчиками, только чтоб ни соринки не оставалось. У нас за это строго. Господа вилки просматривают, и если заметят грязь – беда: хозяйка в три счета прогонит.

      – Как – хозяйка? – не понял Павел. – Ведь у вас хозяин тот, что меня принимал.

      Судомойка засмеялась:

      – Хозяин у нас, сынок, вроде мебели, тюфяк он! Всему голова здесь хозяйка. Ее сегодня нет. Вот поработаешь – увидишь.

      Дверь в судомойню открылась, и в нее вошли трое официантов, неся груды грязной посуды.

      Один из них, широкоплечий, косоглазый, с крупным четырехугольным лицом, сказал:

      – Пошевеливайтесь живее. Сейчас придет двенадцатичасовой, а вы копаетесь.

      Глядя на Павку, он спросил:

      – А это кто?

      – Это новенький, – ответила Фрося.

      – А, новенький, – проговорил он. – Ну, так вот, – тяжелая рука его опустилась на плечо Павки и толкнула к самоварам, – они у тебя всегда должны быть готовы, а они, видишь: один затух, а другой еле дышит. Сегодня это тебе так пройдет, а завтра если повторится, то получишь по морде. Понял?

      Павка, не говоря ни слова, принялся за самовары.

      Так началась его трудовая жизнь. Никогда Павка не старался так, как в свой первый рабочий день. Понял он: тут – не дома, где можно мать не послушать.

      Косоглазый ясно сказал, что, если не послушаешь, – в морду.

      Разлетались искры из толстопузых четырехведерных самоваров, когда