Ротуск. Геннадий Куликов

хранения и рассчитался за номер, чтобы выполнив обещанное ехать назад. «О чём говорить? Говорить не о чем – сказал он себе». Только в удивление, Люба, неузнаваемая Люба в полуулыбке ждала его у проходной, щеки, словно занятые на один день, заметно выделялись румянцем. Она заговорила о себе, о своих мужьях, детях. За день, она сказала о своей судьбе столько, что кажется нельзя не только прожить, но, прожив, нельзя помнить детали произошедшего. Она и его спрашивала о каждом его шаге, и чем больше, чем откровеннее он говорил о себе, тем заметнее менялось её настроение и к возвращению выглядела уставшей, щёки вновь побледнели: словно, она вместе с ним была участницей его крайностей – казалось, она слушая его, тратит свои силы, а истратив, попросила проводить в палату. Устал и Енокентий.

      У входа, его остановили окриком «Одень сменку – Он не успел ни о чём подумать, Люба скинула свои тапочки, осталась босая на уличном выщербленном бетоне – Возьми мои Кешенька. Возьми они разношенные. Я до палаты дойду так». Слёзы душили его, в палате он вновь потерял контроль «Родная. Родная… – повторял он как много лет назад, и вновь не смог продолжить. Повторял, впервые понимая значение слова. Она села. Что-то произошло. Её сухие глаза блеснув, упёрлись в него – Ты прости меня Кеша. Я боялась, что ты придёшь, боюсь и сейчас. Больше не приходи». Лицо изменилось, сжатые, даже скошенные губы заставили отвести взгляд. Вошедший доктор просил покинуть палату. На проходной забрали пропуск, пояснив «Больная переведена в блок интенсивного лечения. У неё рецессия. Лечащий врач ограничил общение. Близкие могут, но в его присутствии – И добавили – При острой необходимости».

      Енокентий вернулся в гостиницу, за вещами. Администратор, конечно же желая пошутить, вторично предложила дешёвый номер. Енокентий, в удивление ей, да и себе, согласился на одиночную камеру.

      Он, в бессилии что либо исправить, или не желающий ничего исправлять хотел бежать от жестокости мира; он и сам часть жестокости, оставляющий жестокость после себя, хотел укрыться в одиночке. Заточив себя, как некий монах в келье на воде и хлебе, надеялся избавиться от части себя – найти выход. Он, оказывается, одного человека не любил. Во всех его отношениях, лежала воля другого человека, внутренняя сила другого, порой чужого человека; не чувствовал чужую боль, не воспринимал её и не мог облегчить. В диспансере, для него впервые другой человек стал дороже самого себя. Ему подумалось, что и для неё, он когда-то был, а возможно и остался дороже собственной жизни.

      Его заперли. В потрясении от открытия, он забыл остров, дом, забыл и справедливость. Он ни о чём не хотел вспоминать и его словно забыли. Запертый щеколдой, охраняемый лабиринтом дверей и коридоров, он сидел затаившись: не мог стукнуть в дверь, не мог потревожить воздух голосом – не мог выйти в мир. Его должны забыть. Его и забыли, но не совсем. Дверь открылась, просили на выход. У стола сидела Нина Васильевна.