Цыган. Анатолий Калинин

и спокойно спать, не боясь нескромных взоров. Там теперь и лежала на спине, вперив невидящие глаза в темноту, та самая единственная за весь день клиентка, которую перед вечером довез шофер мимолетной машины до ворот гостеприимного дома.

      – Я и сам, Настя, понимаю, что этого, конечно, не может быть, но ведь она же его своим молоком выкормила. Недаром же если о человеке хотят сказать что-нибудь хорошее или плохое, то говорят, что он это с молоком матери впитал.

      – И больше ты так ничего и не знаешь о нем?

      – С тех пор как уехал из хутора, не знаю. Откуда же я могу узнать?

      – Ну, в письме спросить. Или еще как-нибудь.

      – Зачем, Настя, людей зря письмами беспокоить, когда они своей жизнью живут?

      – Вот ты как ее покой бережешь. Ну а какая она, Будулай, из себя?

      – Кто?

      – Эта… женщина.

      – Ее Клавдией зовут.

      – Эта… Клавдия, красивая она?

      – Разве, Настя, только в красоте дело?..

      – Все ж таки и в ней. А глаза у нее тоже такие же, как у Вани, черные или какие-нибудь еще?

      – Как тебе, Настя, сказать…

      – Да так прямо и скажи, если еще не забыл.

      Вот они уже по имени называют ее. Странно и как-то страшно бывает человеку, когда о нем говорят почти тут же, при нем – всего лишь за тонкой перегородкой, – и даже разбирают его по косточкам, а он совсем не вправе вмешаться, чтобы прекратить это. Лежи и слушай, как о тебе расспрашивают, какие у тебя глаза, и не смей ответить: «Ну да серые, серые, а теперь замолчите и не смейте обо мне говорить, как будто я совсем бессловесная вещь…» Нет, нельзя, лежи и молчи.

      – Ну тогда скажи, как она, по-твоему, лучше или хуже меня?

      – Вы, Настя, разные совсем.

      – Хитрый ты, Будулай. Если мы разные, то, значит, она из себя русая, да? Я давно замечала, что почему-то наши цыгане больше на русых женщин любят смотреть. И ты, Будулай, такой же?

      – Мне, Настя, уже поздно на женщин смотреть.

      – Это ты или притворяешься, или наговариваешь на себя.

      – И притворяться мне ни к чему.

      – Значит, наговариваешь. А по-моему, некоторые наши молодые парни старее тебя. Скучно мне с ними.

      – Почему? Тебе, конечно, лучше знать, я, как ты сама сказала, человек здесь новый и еще не успел как следует познакомиться с людьми, но мне кажется, и здесь немало хороших парней.

      – Хороших – да, но только у них, Будулай, нет чего-то такого, что есть, например, у тебя.

      – А что же такое, по-твоему, есть у меня?

      – Опять ты улыбаешься. Этого я не смогу тебе объяснить. – И тут же, противореча себе, объявила: – Нет, смогу. Вот я сегодня и на суде с тобой спорила, и до сих пор не согласна, что таких, как Шелоро, надо добротой лечить, а все-таки чувствую, что в чем-то таком, чего я еще не совсем понимаю, ты, Будулай, больше прав.

      – В чем же?

      – Вот этого я пока и не могу объяснить.

      …А этого тебе и невозможно понять, хоть ты, кажется, и не совсем простая цыганочка – грамотная и острая не по годам. Но тут