Небесный лыжник. Нина Савушкина

был на ожог?

      Кто вложил в эти губы свистящий металлом рожок?

      Бог? Навряд ли. Скорее, сердитый божок

      коммунального дома…

      Пролистав каталог разномастных своих королей,

      ты на скатерть вино или слёзы в жилетку пролей,

      или пух тополей наблюдай в привокзальном канале.

      Расчленяй пауков, изучая природы нутро.

      Ублажай стариков, подселяя им беса в ребро.

      Согреши. Но прошу, не пиши

      сочинений на темы морали.

* * *

      Как гости без подарка,

      по направленью к парку

      мы шли, ища скамью —

      она к холму, как марка,

      крепилась на клею.

      Поход наш с остановкой

      беседою неловкой

      тоски не разогнал…

      Цветочною перловкой

      прокашлялся канал.

      Закат померк до срока —

      так угасает око

      забитого быка.

      И смертной поволокой

      сомкнулись облака.

      Так неостановимо

      прошелестела мимо

      ещё одна среда.

      И зубы херувима

      блеснули в два ряда.

      В сплетении растений

      мелькнули наши тени

      и разбежались врозь.

      И более нигде не

      встречались… Не сбылось.

      Пансионат

      Однажды, совершая променад,

      случайно забреду в пансионат

      заброшенный, поскольку сзади он

      являет заржавевший стадион.

      На финише дорожки беговой —

      без шеи, но с квадратной головой

      изображён стремительный спортсмен.

      А в глубине, среди бетонных стен

      столовой – надломившийся плакат,

      где повар, красномордый, как закат,

      спешит сказать невидимой толпе

      курортников: «Приятного аппе…» —

      и воздух рядом, кажется, согрет

      полузабытым запахом котлет.

      Вот корпус. Он захлопнут, как сундук.

      Внутри лежит невыветренный дух

      застоя с лёгкой примесью тоски.

      Разрезан этажами на куски,

      он вытек, как рассол из огурцов.

      Там в глубине знакомое лицо в

      пурпурной рамке, вытертый ковер с

      пятном от швабры, кресел пыльный ворс.

      Здесь хочется застыть и замереть

      и, жизнь свою поворотив на треть,

      купить путевку в давешний покой,

      остаться здесь – ничьей и никакой…

      Так гипсовый олень без головы

      уже не слышит запахов травы,

      но, к постаменту намертво прибит,

      обломком горла в небеса трубит.

* * *

      Воздух тёплый, как безумие,

      как плевок в лицо зиме.

      Сосны, словно рыбьи мумии,

      греют кости на холме.

      В ожиданье стынут супницы

      параллельных двух озёр,

      но в руке весны-отступницы

      скоро треснет их фарфор.

      Под лучами непокорными

      в муке выгнется дворец

      и взорвётся окон зёрнами,

      как сопревший огурец,

      потечёт