The Bestелесность. Юлия Мамочева

по графику функции синуса —

      Пил валидол он, захлёбывался доводами:

      Доказать силился.

      Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятия

      Счастье своё, неизбывное, как проклятие.

      Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти

      Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке.

      Так, что она начала немножко верить. И

      Сразу с чего-то

      стала

      немножко

      маленькой.

      Так, что сквозь небо

      в глазах её – эка невидаль! —

      Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,

      Так, что затихли все эти лишние «дескать»…

      Странно: в окне расцвело

      такое же

      небо.

      Сорванец

      Под небом задремать мечтал бы каждый…

      Моя постель – опавшая листва.

      Я сорванец, в котором жив пока что

      Всесильный дух святого озорства!..

      Лежу в саду, волненьем трав овеянный

      Да тишью ласковой, чей сумрак так знаком;

      Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,

      Их упиваюсь сладким молоком.

      Я сорванец. Устав от пыльных комнат,

      От духоты рутинных стен устав,

      Дышу. Пока опекой ночь покоит

      И сахар звёзд мерцает на устах;

      Покуда вечностью, на семь часов помноженной,

      Истома благостная плоть не начинит…

      Коль вдруг очнусь – ещё впотьмах, встревоженный, —

      Зажгу Луны спасительный ночник

      И снова – в сон. Нырну, как в небо – жаворонок.

      Умру, чтобы воскреснуть на заре:

      Её хлебнуть трепещущими жабрами

      И раствориться в жидком янтаре

      Восхода, раззадоренного зарева,

      Которого никто не опроверг…

      Лежу в саду с закрытыми глазами.

      Читаю звёзды по изнанке век.

      «Я иду по проспекту, мой Питер совсем погас…»

      Я иду по проспекту, мой Питер совсем погас.

      Как Пегас, углекислый газ в темноту – из губ.

      Над каналом алеет калиной накровный Спас,

      Он мозаично ряб и межзвёзден, что Божий глас

      Или радостный вальс из глубин оркестровых труб.

      В филармонии где-то клонируют гиперзвук,

      От дневной оживает обыденности Эрмитаж.

      На Руси минус энное – градусов, птиц – на юг:

      Милый друг, это «вдруг» – обессмерченный временем круг,

      Неизбывный, как смена сезонов и мой этаж.

      Бунт

      Город проснулся и вяло курил, выворотив роток. Городу холодно: бедный, продрог, верно, до костяка. По капиллярам хрустящих дорог жиденький кривоток сонного транспорта утро торил первостью марш-броска. Город спросонья трубил хрипотком: «Боже, какая рань!» Гордый, он тщетно таращился ввысь, милости не прося: скоро народа роящийся ком тошно забьёт гортань; месивом будет на улицах выть, тесный, как рыбий косяк. Будет народ подниматься волной с тонким амбре гнильцы; жадно гудеть, точно дьявольский рой: улей – да иже в нём. Бурно загрохает бранная дробь, дружное: «Все подлецы!»

      Город похож на огромный гроб. Люд погребён живьём.

      Солнце