Аппалинария и крылья. Галина Мурашова

друзей и хороших знакомых. Она была человеком общительным и доброжелательным, но и за словом в карман не лезла. Легко знакомилась и весело общалась с многочисленными приятелями и приятельницами.

      Родители Полины сошлись поздно, будучи уже людьми зрелыми и состоявшимися. Четыре года они жили вместе, ничего не планируя. И вдруг неожиданно выяснилось, что скоро у них будет малыш. Они срочно поженились и с трепетом и недоумением стали ждать эпохального события.

      Мама родила Полину в сорок пять. Статистически это был достаточно редкий случай, и в медицинской карте по беременности у нее жирными буквами было написано «старородящая». Полина всегда считала, что подобная формулировка безусловно являлась веским поводом подать в суд: хоть бы на медиков, а хоть бы и на само государство.

      – Ставить клеймо на человека не позволено никому! – гневно заявляла она, слушая мамин рассказ.

      Мама смеялась:

      – Ну, правда, сижу я около кабинета врача, эту надпись в карточке ладошкой прикрываю, а вокруг меня сплошные дети, девочки, лет по двадцать.

      Отец был на шестнадцать лет старше мамы и ушел из жизни, когда Полине исполнилось двенадцать. Родители не то чтобы сильно любили друг друга, они просто были единое целое, один – продолжение другого. И Полина очень боялась, что мама долго без папы не протянет.

      После его кончины у мамы сдало сердце, но она не без основания считала себя женщиной сильной, стойкой и ответственной; принимая таблетки или отсчитывая в рюмочку капли и ловя на себе тревожный взгляд дочери, она сурово шутила:

      – Пока на ноги тебя не поставлю, об этом не может быть и речи.

      Но Полина навсегда запомнила, как однажды, впорхнув мотыльком в комнату, застала маму над старым семейным альбомом. Она гладила усталой ладонью фотографию отца, и по щекам ее катились слезы.

      – Как мне тебя не хватает… – шептала она.

      Полина, едва дыша, на цыпочках, вышла за дверь и, уйдя к себе в комнату, проревела там хороших полчаса. Было страшно жаль маму, но и ей самой не хватала любимого папочки.

      Видя пример большой любви и ежедневное свидетельство нежных всепоглощающих отношений родителей, Полина иногда ощущала себя с ними третьей лишней. Редко, но это чувство возникало и после смерти отца, когда она тайком смотрела на задумавшуюся и грустную маму. Но она быстро выбрасывала из головы постыдные сомнения, вытесняя их яркими картинками веселых походов в лес за грибами и черникой, с палаткой, гитарой, в компании двух-трех папиных сослуживцев с семьями. С удовольствием вспоминала широкие папины плечи, где, будучи малышкой, восседала, крепко вцепившись в густоту седой шевелюры. Почти физически ощущала не единожды оцарапанные в кровь коленки, слышала свой истошный рев и видела круглые папины щеки, когда он, сидя рядом с ней на корточках, изо всех сил дул на ранки, пока мама обрабатывала их зеленкой и приговаривала «у кошки боли, у собачки боли, а у лапулечки моей – заживи». Припоминались и бесчисленные эскимо, съеденные тайком от мамы, потому что «есть на ходу вредно и абсолютно неинтеллигентно», но в компании