Князь Трубецкой. Роман Злотников

далеко от своих товарищей… Или они его оставили… отправили с кем-то в госпиталь, но эти кто-то подпоручика не довезли – бросили. Ограбили и бросили, на войне бывает всякое, особенно при отступлении.

      Отступление все спишет. Так было во все времена, так было, наверное, в июне тысяча девятьсот сорок первого в этих же местах, так происходит и в июне тысяча восемьсот двенадцатого.

      Если Чуева капитан отдаст полякам, то шансов выбраться из этой передряги у Трубецкого не будет вообще. Правда, и сейчас он не видит гарантированного выхода. Бросаться на капитана? Сержант, не задумываясь, разрядит в него один из своих пистолетов… да и капитан не выглядит слабаком – худощавый, но крепкий, с уверенными движениями и пронзительным взглядом. За пояс у него тоже заткнут пистолет, на боку сабля…

      Судя по эполетам – правому с бахромой и левому голому, – капитан из штабных, но, похоже, в штабе он показывается нечасто. Специальной разведывательной службы в армии Наполеона, кажется, не было, но такие вот самородки, натасканные на выполнение специфических заданий, имелись наверняка.

      Да и что, собственно, значит – имелись наверняка? Вот он сидит, водит гусиным пером по листу бумаги. Живой и опасный. Умный и смертоносный. Пора уже привыкнуть… понять, что это не отвлеченные рассуждения на тему «может быть или не может», это правда, это реальность, единственная реальность, которая имеет значение для князя Трубецкого-первого, подпоручика Семеновского полка…

      И еще нужно забыть на время глобальную задачу, которая поставлена перед ним, а сосредоточиться на главной сейчас – выжить и возвратить себе свободу. Выжить и сохранить. И только потом…

      – Я больше не могу, – сказал ротмистр.

      Трубецкой вздрогнул, возвращаясь к той самой, важной для себя реальности. Насторожился, боясь, что ротмистру надоело прикидываться дурнем и что сейчас он начнет совершать глупости… Но нет. Ротмистр потребовал, чтобы его отвели «до ветру», он больше не может терпеть. Вот честное слово благородного человека – целый день терпел, в телеге пока везли, и вот сейчас. Ну не в чекчиры же оправляться, господа!

      Капитан отложил перо и внимательно посмотрел на Чуева, тот скорчил гримасу, которая должна была означать: все, больше не могу. Никак не могу, сдерживаюсь только из чувства благопристойности и благодаря нечеловеческой силе воли.

      – Мне нужно напоминать вам о данном слове? – спросил капитан.

      – О побеге? Даже обидно! – Чуев оглянулся на Трубецкого, словно ища у него поддержки. – Русский офицер дал слово – и никто не сможет его от этого слова освободить. Да если я в полку скажу, что бежал, нарушив обещание, то со мной никто разговаривать не станет… У вас разве иначе, господин капитан?

      – У нас – точно так же, – сказал француз. – Данное слово – свято…

      Вот потому-то ты и не обещал нам ничего, господин капитан, мысленно съехидничал Трубецкой. Если бы он сейчас находился в своем собственном теле, то мог бы одним прыжком достать капитана, сделав