Князь Трубецкой. Роман Злотников

бычьим пузырем окно пропускало мало света. Да, напомнил себе Трубецкой, стекло здесь не так чтобы очень распространенный и доступный материал. К этому придется привыкать. К отсутствию многих мелочей, на которые он в своем времени внимания практически не обращал, а тут… Скажем, спички более-менее приличные появятся только через двадцать четыре года, и туалетная бумага появится только в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом… Нью-Йорк, Джозеф Гайетти, на мгновение прикрыв глаза, сам себе отрапортовал Трубецкой. Сколько подобной информации было вбито в его память. Подразумевается, что эти знания помогут новому князю Трубецкому закрепиться в этом времени, правильно вкладывать деньги или даже приписать себе какие-то важные изобретения, чтобы разбогатеть и получить в руки рычаги управления историей…

      Даже обсуждая все это с Дедом, Трубецкой полагал, что все это бред. Нет, конечно, все это можно провернуть, можно даже попытаться зарабатывать себе на жизнь в случае необходимости, печатая чужие стихи и выдавая их за свои… Только это копейки. И куча потраченного времени. И еще…

      Сержант принес бумаги, походный бювар. Зажег свечу, вставил ее в горлышко пустой бутылки.

      – Ну что, господа, – сказал капитан и взял в руку гусиное перо. – Начнем наши беседы…

      Он задавал вопросы ровным голосом, с самыми доброжелательными интонациями: кто, откуда, какого полка? Кто командир полка, кто командир дивизии – скрывать смысла нет, в девятнадцатом веке такая информация не была военной тайной. О том, что Семеновским полком командует полковник Криденер, а Изюмским гусарским – подполковник Долон, знали все. Как и о том, что Осип Францевич Долон на самом деле был Габриелем Жозефом д’Олоном, бывшим французским офицером.

      Секретом не был состав ни Первой русской армии Барклая-де-Толли, ни Второй князя Багратиона, но французский капитан прилежно записывал под диктовку русских офицеров эти бесценные сведения, писал быстро, но строчки получались аккуратные, ровные, а буквы – четкие и округлые. Из торговцев, вспомнил Трубецкой, беднягу с детства учили делопроизводству.

      Сейчас французу диктовал Чуев. Диктовал он, надо сказать, плохо.

      То ли валял дурака и тянул время, то ли на самом деле не был гусар оратором, но, выдавая врагу военные тайны, Чуев путался, сбивался, начинал какие-то истории о своих приключениях на Дунае – не заканчивал, начинал новые, потом, упомянув фамилию очередного своего сослуживца, пускался в пространные рассуждения о его характере, приводил какие-то странные и малопонятные случаи из жизни Изюмского гусарского… – в общем, похоже, все-таки валял дурака, но капитан на него не обижался, лишь время от времени короткими репликами и вопросами возвращая монолог в нужное направление.

      Это было странное и не лишенное какого-то специфического очарования зрелище – гусарский ротмистр, нарушающий присягу и выдающий врагу секретные сведения. Сколько бы ерунды ни выливал Чуев на француза, тот все равно заставлял назвать количество людей в полку поэскадронно, маршрут следования полка, планы