Пусть будет гроза. Мари Шартр

представить себе страшно.

      Когда у человека перед глазами происходит настоящий ужас – думаю, сразу он его не видит и осознаёт лишь много времени спустя, когда герань и пузыри рассеиваются. Вот бы глаза могли лгать – как бы это было хорошо, как утешительно. Со страхом – то же самое.

      Моя нога дрожала, ладони – тоже. Я продолжал смотреть на руки отца, но боялся взглянуть ему в лицо. Его поведение казалось мне необъяснимым и нелогичным. От психиатра уместнее было бы ждать совсем другого: он мог бы поговорить со мной, объяснить все четко и по делу – но ничего подобного. Его молчание сбивало с толку, казалось, он сам в нем теряется. Эта загадка с самого дня аварии не давала мне покоя. Я твердо сказал:

      – Папа, я хочу выйти. Мне страшно. Хочу выйти из машины.

      – Нет, ты записан к врачу, и я должен тебя отвезти. Я делаю это для тебя. Хоть это я должен сделать! Я не разрешаю тебе выходить, – ответил отец. – К тому же там дождь, куда ты пойдешь в такую погоду?

      – Я заметил, что там дождь, но я не хочу, чтобы ты сейчас вел машину. Я не хочу сейчас находиться в этой машине!

      Я осознал, что кричу.

      – А ну успокойся! Что это за истерика?

      – Я не знаю! – Я продолжал кричать.

      Тут я зарыдал, долгие всхлипывания вырывались откуда-то из самого нутра.

      – Меня пугают твои руки! Я не хочу их видеть, – сказал я.

      – Мозес, что ты такое говоришь! Что не так с моими руками? Ты городишь полную чушь и начинаешь выводить меня из себя, я ничего не понимаю. Как только подумаю, что… как только подумаю, что…

      – Как только подумаешь про что?

      – Ведь все из-за тебя, Мозес! Все это, все, что случилось, это все – твоя вина! И по-моему, уж лучш…

      – Что значит – из-за меня? – проорал я, не дав ему договорить.

      – Все из-за тебя, из-за тебя одного! – закричал он в ответ. – Во всем виноват ты, ты! Ну почему всё так? Ведь мама могла бы сейчас ходить! – захлебываясь, выкрикнул отец.

      Он ударил ладонями по рулю, а моя голова тем временем несколько раз ударилась о приборную панель.

      Я нарочно делал себе больно. В тот момент мне казалось, что только так я смогу выдрать из собственного тела отцовский голос и его упреки. Я себя не узнавал. Казалось, я весь – из дерева и это дерево трещит, а может, даже вспыхивает. Во мне пылал огонь и тут же плескалось море.

      Откуда-то издалека донесся голос отца:

      – Мозес, прекрати, ты поранишься! Ты с ума сошел, что ты творишь?!

      Легкие отказывались наполняться воздухом. Я схватил себя за горло одной рукой, а другой стал бешено размахивать.

      Я почувствовал себя ужасно грязным. Я орал и чувствовал, что вот-вот взорвусь.

      – Я себя ненавижу! – крикнул я.

      – Возьми себя в руки! – рявкнул в ответ отец. – Надо как-то сдерживаться, Мозес!

      Отец не переставая колотил кулаками по рулю, это был жест бессилия, жест безграничной ярости и усталости – они копились в нем, должно быть, лет сто. Я представил себе, как эти руки сдавливают мне голову,