Флегонт, Февруса и другие. Василий Иванович Аксёнов

кто, выдавил. Висит над речкой. Убывающая. Ещё луна, уже ли месяц. И небо гаснет. На западе, куда течёт неспешно тихая Кеть, оно уже не алое, не золотое, а оранжевое. На востоке – тёмно-сизое. Прямо над нами – изумрудное. Инверсионный след от самолёта – с запада на восток – плавно его сдувает к северу. И расширяется он. На глазах. Разорвёт, растянет скоро его ветром поднебесным на клочки, и те исчезнут с небосклона незаметно.

      – Пассажирский, – говорит Пётр Николаевич. – По звуку. «Боинг».

      Ему я верю.

      – У, – говорю, – в Японию…

      – Не факт. Там и Хабаровск, и Владивосток.

      – Туда куда-то.

      – Сахалин.

      – И Магадан.

      – И Петропавловск…

      Географию – не только мира, но и в первую очередь Родины – знаем. И я, и Пётр Николаевич. Тот особенно, много где, в разных её краях и областях, за свою жизнь побывали. И уроки в школе даром для нас не прошли, учили нас хорошо, и учителя наши были замечательные. И любовь к Родине обязывает. И Родина великая, и любовь к ней большая.

      И медовуха не мешат, тока подначиват.

      – И Верхоянск.

      – И Благовещенск.

      На этом остановились – достаточно, решили.

      Вороны потянулись на ночёвку. В сосновый лес. Не как в Ялани – в густой ельник. Где-то поодиночке, где-то стаей. Молча. Надсадили глотки за день, наорались. Силы наберут, свет чуть забрезжит, и по новой заскандалят. Ничего не боятся. Никого не стесняются. Без родителей будто выросли, будто никто их не воспитывал.

      По всей Колдунье дизельки, споря с кузнечиками, застрекотали. Фонари возле домов зажглись – подступы к воротам освещают, чтобы гость какой, вдруг кто заявится, не тыкался вслепую.

      Говорю, оглядывая небосклон:

      – Надо мной в лазури ясной

      Светит звездочка одна.

      Справа – запад тёмно-красный,

      Слева – бледная луна.

      – С неба звёздочка упала на прямую линию. Меня милый переводит на свою фамилию, – говорит, но не поёт Пётр Николаевич. – Это – Полярная.

      – А где Ялань? – спрашиваю. – Если точнее. Где примерно, представляю.

      – Там, почти что под Полярной, правее малость, – говорит Пётр Николаевич, указывая в сторону темнеющего на фоне неба скворечника. – Ниже, конечно, – говорит. И говорит: – Они Медведицу Большую называют созвездием Лося или Сохатого.

      Кольнуло сердце тонко-тонко: Ялань там, отчий дом.

      Глянул на друга. Смотрит тот на Полярную звезду, едва ли ниже. Но и ему, наверное, кольнуло сердце. Потому что и сам он, Пётр Николаевич, не деревянный, и сердце его не нейлоновое.

      – Лося, Сохатого? Впервые слышу. Всё у них не так, как у нас, – говорю. – Поперёк.

      – Не всё, но многое, – говорит Пётр Николаевич. – Несколько веков врозь жили. Не мы от них, а они от нас прятались. Вот и напрятались. Были родными, а теперь…

      – Тебе ж они и до сих пор родные.

      – Да уж кого… Ну, только Шура.

      – А тесть и тёща?

      – Эти тоже…

      – А остальные?

      – Ну не все же… Теперь не прячутся… Если и не троюродные,