Флегонт, Февруса и другие. Василий Иванович Аксёнов

в улыбке обнажив. – А так-то чё бы, и канешна. И тесно будет там втроём, не развернуться. Как курицам на шестке – усесться тока и не шавелиться, чтобы друг друга не спяхнуть. А мыться – как не шавелиться?.. Вы уж там как-нибудь одне, вдвоём вам будет послободней.

      Хозяин – барин.

      Мы пошли.

      – Мыло, вехотки, тазики найдёте, – вслед нам сказал Артемон Карпович. – Всё в одном месте – на полкé. Баня – не раермаг, в ей не заблудишься.

      Раермаг, как после друг мне объяснил, – это районный магазин универсальный.

      – Найдём, – сказал Пётр Николаевич.

      – Как не найдёте. На виду… И пемза есть, – сказал Артемон Карпович.

      – Найдём и пемзу.

      – Пятки-то потереть…

      – Потрём и пятки.

      – Ступайте. С Богом.

      Я не парюсь. Не пристрастен. Сроду. Жар не люблю, не выношу. Поэтому предпочитаю Югу Север. Ни летним днём на улице и ни в любое время года в бане, даже зимой. Оказавшись в зной на солнце, в место тенистое стремлюсь попасть, а в натопленной до звону бане – скорее выскочить в предбанник.

      После перенесённого энцефалита жара и вовсе мне заказана.

      Вот и на этот раз – помылся быстро, сполоснулся, сижу себе расслабленно в предбаннике, с открытой на улицу дверью, вдыхаю свежесть предвечернюю да слушаю рассеянно, как мошка́, сбившись в клуб, мак толчёт под карнизом – едва и слышно.

      Хорошо мне. На сердце тихо. И на душе радостно. О рыбалке предстоящей думаю. Щуку в мечтах трофейную тащу – не сорвалась бы… одну тащу, другую, третью. И от азарта чуть не затрясло. Со мной – обычно.

      Так и инфаркт могу заполучить – не шутки.

      За другой дверью – дверью в пекло, в геенну ли огненную – Пётр Николаевич то охает, то хрюкает, то всхрапывает жеребцом. Вроде один он там, а будто черти-банники его, расслабленного, скопом ублажают – шумно.

      Ну не больной ли, а?..

      В каком-то смысле.

      Куртка его с потайными карманами висит здесь, в предбаннике. В баню он зашёл голым, как новорождённый. При мне. Вряд ли с собой пронёс. Хотя кто знает…

      Дождался спокойно, без мучения жаром и паром, пока Пётр Николаевич вдоволь утешится – сначала берёзовым себя всласть накажет, потом пихтовым и, наконец, можжевеловым или конопляным веником похлещет своё тело, утомившееся за время поездки на танке от Ялани до Маковского и плавания от Маковского до Колдуньи.

      Вышел наконец. В пар укутан, как в облако. Быстро облако рассеялось, и оголился Пётр Николаевич. Украшен, вижу, листьями и хвоей – густо налипли. Возле двери на лавочке пристроился. Молчит.

      – Прогрел, – спрашиваю, – свои старые кости?

      – Прогрел, – говорит, языком еле двигает – уморился.

      – И охота так себя насиловать?

      Отдышался чуть. И говорит:

      – Как не охота?.. Это ж блаженство, не насилие.

      – Ну, я не знаю…

      – Нечего и знать. Кому насос, – говорит Пётр Николаевич, – кому пылесос, а кому стерляжий хрящик или корочка арбузная.

      – У-у, – говорю.

      Вроде как бредит – так упарился.

      – Да-а, –