Цвет ночи. Алла Грин

то был единственный классический танец, который я знала. Хотя меня не слишком тревожило, насколько умелой танцоршей я буду выглядеть перед Константином.

      Неужто он умел танцевать? Разве не он бродил по навьему лесу денно и нощно в обществе полусгнивших костомах, нагоняя ужас на человеческий род, веками добиваясь того, чтобы его прозвали Кощеем?

      Когда его левая рука коснулась моей ладони и сжала пальцы – я еще держалась из последних сил, но когда правая легла на мою талию, и сквозь корсет и тонкую ткань нижнего платья я ощутила тепло его обжигающего прикосновения – я едва не воззвала к Яну.

      Я была готова просить у него прощения, что не надела дурацкое изумрудное плотное платье, и могла запросто признать свое поражение и его правоту. Ян был бы польщен, а я бы многое отдала, чтобы оказаться в платье Валентины.

      Естественно, судя по испуганному и растерянному выражению моего лица, Ян мог бы об этом догадаться, но я уже не оборачивалась, не искала его взгляда, неуверенно взирая на своего похитителя.

      Хотя на сей раз я добровольно пошла за ним.

      – Наша первая встреча… – шепотом начал он, когда мы закружились в танце. – Желаю за все извиниться.

      Это, как и многое другое, я не ожидала от него услышать.

      – Я и забыла о ней. – Зачем-то вру после недолгой паузы. Вероятно, не вижу смысла отвечать как-то еще. Претензии и обвинения предъявлять не стану, разумеется, боюсь ответной реакции, которая может оказаться любой.

      Я совсем не знала его, не могла предвосхищать его поступки, хотя после моих снов он, если честно, в некоторой степени стал мне близок. Ну… не он, а Константин из грез – добрый, улыбающийся, открыто и искренне любящий кого-то.

      «Некую девушку, которая не является мной», – твердо сказала себе я.

      Однако я не знала, что еще сказать. У нас не могло быть общих тем. И единственное, что вертелось на языке, пока мы двигались в безмолвном танце – это кем была для него Алена и что с ней случилось.

      Но почему-то я брякнула, не планируя:

      – Мне жаль, что нечто нехорошее, произошедшее давным-давно в твоей жизни, заставило тебя поступить со мной подобным образом.

      Я надеялась, что фраза не прозвучала грубо. Я была искренней. Но не понимала: я что, пытаюсь проявить к нему сочувствие? Но ведь он виноват передо мной. Ничто не оправдает похищение.

      Не заражусь ведь я, в конце концов, синдромом жертвы, проявляя нездоровый интерес к похитителю, стокгольмским синдромом[6] или как там его…

      Константин на миг отпрянул и посмотрел на меня… испуганно.

      А затем стал привычным мне Константином.

      – Хочешь знать, что произошло? – глухо вопросил он.

      Не я это произнесла, а он. Лично предложил признаться. Кстати, если Ян никогда не позволял себе проникать в мои мысли, чтобы читать их, то имелся ли кодекс чести у Константина?

      От размышлений о том, что он роется в моей голове, мне стало неуютно – жгучий беспричинный стыд соревновался с гневом, но, к счастью, я сообразила, что знай он о том, что я и впрямь

6

Термин используется в психологии в тех случаях, когда жертва испытывает симпатию по отношению к агрессору (иногда симпатия взаимна), причем сами ситуации варьируются от бытовых до представляющих угрозу жизни. Под воздействием сильного эмоционального переживания жертва начинает сочувствовать агрессору и всячески оправдывать его действия.