Путь из Орхидеи на работу. Ганна Шевченко

шь на красный, душу оголив,

      или стоишь, уставившись в зеленый.

      Но чаще ждешь. Автобусы ревут,

      где остановка – сомкнутый редут –

      скрывает тень в коричневой футболке.

      В какие дали катится земля?

      Пластинку птиц вращают тополя,

      и раздается чирк из-под иголки.

      ***

      Полынь, крапива, подорожник,

      случайных флоксов белый клок;

      за гаражами, как заложник,

      родной природы уголок.

      В раю, в кустах за гаражами,

      щенков неугомонный ком

      собака с черными ушами

      выкармливает молоком.

      Еду приносит ей старуха,

      из листьев блюдо мастерит,

      собака, приподнявши ухо,

      грызет мослы и сухари.

      Старуха, что-то балаболя,

      вздыхает, молится кусту –

      здесь нет ни радости, ни боли,

      природа любит пустоту.

      ***

      Над районом каркнула отмычка,

      это ночь крадется, как бандит,

      что за неприятная привычка –

      каждый вечер снова приходить.

      Божий свет преступно убивает,

      а к утру становится бела.

      Я-то знаю, ночи не бывает –

      это тень на здание легла.

      Пожалей ты нас, умалишенных,

      тех, о ком печалится луна,

      для кого в карманах заоконных

      тьма на черный день припасена.

      ***

      Все вроде, как прежде, но что-то не так –

      я вижу, в кастрюле сгущается мрак,

      чернеют края, закипает вода,

      а в центре системы блистает звезда.

      Забиты парсеки свекольной ботвой,

      петрушка вращается по часовой,

      капуста рисует спирали во мгле

      кружась по овалу, подобно юле.

      Семья остается сегодня без щей,

      но я постигаю природу вещей –

      за это я мучаюсь в черной дыре,

      за это Джордано горел на костре.

      ***

      Дуреет город от духоты,

      а в сквере, в его тиши,

      стоит скамейка у той черты,

      где видно, как хороши

      ее металлические бока

      и крашеная ламель,

      и я на ней посижу – пока

      солнце идет на мель.

      Вечерний город похож на труп –

      не дышит. Но голосит

      над ним завод. Из кирпичных труб

      сыпется диоксид.

      Вечерний город велик, могуч.

      Медлительный самолет

      летит туда, где обломки туч

      сгрудились в кислород.

      А я сижу. От чужой ходьбы

      город истоптан весь,

      и думаю, боже, что, если бы

      скамейки не было здесь,

      возможно, тут же, до темноты

      калужниц расставил строй

      закон замещения красоты

      правильной красотой.

      Спокоен город в яслях своих,

      деревья стоят кругом,

      дымятся сумерки, будто их

      парили утюгом.

      Иду домой. По бокам – кювет,

      вымощенный внутри,

      и стелют под ноги рваный свет

      первые фонари.

      ***

      Природа не выносит ширпотреба –

      лоснится жук, повисший на стебле!

      Здесь умирают, но сияет небо,

      пока тела купаются в земле.

      Была бы Розой, стала белошвейкой

      для птиц и зауральских пастухов,

      к своим оберткам «Раковою шейкой»

      заманивала армии стихов.

      Стегала бы по краю силуэта,

      ворочая невидимый челнок,

      среди растений тоже есть поэты –

      Латук, Ромашка, Примула, Чеснок.

      ***

      Как будто ловят из эфира

      сигнал и сходятся гурьбой.

      Скамейка эта – центр мира

      для нашей пьяни дворовой.

      Пустым до головокруженья,

      годами падавшим на дно, –

      в дар хаотичное движенье

      им, как молекулам, дано.

      Элементарные частицы

      парят в