Девочка у моста. Арнальд Индридасон

миром.

      Это надувательство доверчивых сограждан приносило парочке немалый доход – в годы войны люди располагали лишними средствами, и, по словам отца Конрауда, он никогда не видел так много банкнотов, как в тот период. Однако в дальнейшем он настолько уверился в себе, что потерял бдительность, поэтому в один прекрасный день зерна сомнения дали всходы, и стало очевидным, что их с Энгильбертом спиритические сеансы – это не более чем беззастенчивая постановка. Газеты запестрели сенсационными заголовками о шарлатанах от спиритизма, и на репутации ясновидящего был поставлен жирный крест. Отцу Конрауда же не оставалось ничего иного, как, сохраняя хорошую мину при плохой игре, подыскивать себе новое занятие.

      – Вообще-то, мне хотелось переговорить с тобой еще кое о чем, – сказал Конрауд, удерживая Эйглоу за руку. Она была явно раздражена, и он сознавал, что тут есть и его вина: сомнение, с которым он воспринял все, что она говорила, задело Эйглоу за живое, и чтобы вернуть ее расположение, было недостаточно просто продолжить беседу как ни в чем не бывало. Конрауду было необходимо коснуться одной деликатной темы, но он пока не решил, с какой стороны к ней лучше подобраться. Он только знал, что ждать дольше не может.

      – И о чем же?

      – О наших отцах, – произнес Конрауд. – О том, что тебе рассказала та женщина.

      – О том, что их видели вместе?

      – У тебя есть какие-либо догадки касательно того, чем они занимались? Я понимаю, что мы все это уже обсуждали, но теперь появилась эта новая информация.

      – Я бы не стала придавать большого значения тому, что она говорила. Их видели вместе – и на этом все. Маульфридюр не смогла вспомнить, где она об этом услышала и от кого, и почему вообще была затронута эта тема. Возможно, они встретились случайно – просто столкнулись на улице, и за этой встречей ничего не стоит.

      – Ну да, разумеется, – проговорил Конрауд. – Вероятно, не следует здесь искать каких-то потаенных смыслов, но меня продолжает мучить один вопрос, который, я полагаю, лучше обговорить с тобой: ты как-то сказала, что Энгильберт весьма расстроился, узнав о смерти моего отца.

      – Да, это так. Мама рассказывала мне, что он сделался очень нервным и даже стал бояться темноты – вплоть до того, что с наступлением сумерек не осмеливался находиться в комнате один. Я ведь тебе уже говорила, что отец был очень чувствительным.

      – Возможно ли, что существовала какая-то иная – более весомая – причина, которая могла бы объяснить его нервозность и о которой ты с твоей мамой не были осведомлены?

      Эйглоу вопросительно подняла брови:

      – Что ты имеешь в виду?

      – Ну, ты же говорила, что Энгильберт нелестно отзывался о моем отце, – что тот был пьяницей и пройдохой, по милости которого он ввязался в темные дела и впоследствии горько об этом пожалел. Я посчитал само собой разумеющимся, что он намекал на их совместную деятельность во время войны.

      – Ну да.

      – А что если он имел в виду нечто, случившееся позднее?

      – Я тебя не