Последняя Мона Лиза. Джонатан Сантлоуфер

силой, способной заманить вас, сделать частью его живых, дышащих творений.

      – Рука художника, – повторила Александра, неосознанно или нарочно взяв меня при этом за руку. Разбираться в ее мотивах я был не в состоянии – меня в этот момент словно током ударило.

      Она повела меня вниз по лестнице – в том состоянии я последовал бы за ней куда угодно. Но когда мы спустились, я остановился и обернулся, повинуясь какому-то другому чувству.

      – Что случилось? – спросила Александра.

      За миг до этого у меня возникло ощущение, что за мной кто-то следит, но вокруг было слишком много людей.

      – Ничего, – сказал я и решил, что мне показалось.

      Мы прошли, не останавливаясь, через залы художников-маньеристов Понтормо и Бронзино, известных своими преувеличениями и украшениями, миновали Мадонну Пармиджанино с непомерно длинной шеей. Тут я был не прочь и задержаться, но Александра уже направила стопы в другой зал, где, наконец, остановилась.

      На картине две женщины держали военачальника. Одна из них вонзила лезвие ему в шею, и кровь залила край кровати.

      – Одна из моих любимых картин, – заметила Александра, – одной из моих самых любимых художниц.

      – Артемизия Джентилески, «Юдифь, обезглавливающая Олоферна».

      – Ты прочитал табличку или раньше знал?

      – Это довольно известная картина, – сказал я, хотя впервые видел ее не в качестве иллюстрации в учебнике. – У меня есть целая лекция по Артемизии.

      – Серьезно? А мои учителя по искусствоведению ее почти не упоминали. Все это застывшее действие удивительно, правда? Оно словно вот-вот продолжится, как стоп-кадр в кино. А посмотри на лицо полководца – его крик практически слышно!

      – Одна из немногих выдающихся художниц Возрождения, – сказал я.

      – Немногих известных нам, – поправила Александра.

      – Живописи ее научил отец.

      Александра резко повернулась ко мне.

      – Так ты приписываешь ее заслуги отцу?

      – Это просто факт, и все.

      – Либо талант есть, либо его нет! – отрезала она. – Она ничем не хуже художников-мужчин той эпохи!

      – Да я и не спорю! – я поднял руки в знак капитуляции.

      Мы постояли так несколько секунд молча, но я ощущал исходившие от нее волны негодования.

      – Извини, – сказала она, хотя чувствовалось, что она еще не остыла.

      Потом она отвернулась и стала рассматривать следующую картину.

      – Если бы я верила в Бога, то, глядя на эту картину, усомнилась бы в его существовании.

      Это была картина Караваджо «Принесение в жертву Исаака»: Авраам собирается принести в жертву своего единственного сына, его рука прижимает голову мальчика к скале, нож поднят, лицо мальчика перекошено от ужаса.

      – Каким садистом должен быть Бог, чтобы заставлять отца убить своего единственного ребенка? Что за отцом надо быть, чтобы это сделать? – произнесла она и встряхнула головой,