Боги на сцене. Егор Ильченко

стало совсем хорошо.

      Пил в основном я. И, признаться, испытывал неописуемое блаженство от нахлынувших спокойствия и легкости. Ведь в театре дела не клеились, денег не было, и что бы там Первый по этому поводу ни говорил, мне по-человечески хотелось тратиться, хотелось покупать себе то, что поднимало б настроение, в конце концов. Я сидел в теплом полумраке у камина, доедал четвертый или пятый бутерброд с элитной колбасой из нежнейшей говядины, запивал всё это вином стоимостью чуть ли не в три моих жалования за бутылку и дымил божественно-терпкими папиросами. А Первый смотрел на меня, сидя на краю дивана. Ничего не ел, лишь сделал несколько глотков вина и уставился на горящие дрова.

      Никто ничего не хотел говорить, мы просто сидели и цеплялись за покой своими измотанными нервами. Тут я заметил, как сильно Первый осунулся. Практически во тьме очертания его лица приобрели особую отчетливость, вдобавок придав Первому схожесть с некой хищной птицей.

      Когда я уже был сыт, пьян и ужасно хотел спать, Первый наконец заговорил. И я узнал, что эту квартиру он приобрел три года назад для себя и своей девушки. Что они хотели пожениться и нарожать много детей. Словом, обычная история о несчастной любви, думал я, предвкушая банальный финал с типичным расставанием.

      – А затем она ушла к Строгому, – тихо сказал он.

      Я поперхнулся, закашлялся, не сводя глаз с невозмутимого Первого, а когда кашель наконец прекратился, кое-как выдавил из себя глупый вопрос в духе «как же так».

      Первый сказал, что возлюбленной со временем надоело его подвешенное состояние, его мечтательность и прочие качества, которые она якобы находила совершенно не мужскими. Ей всегда было непонятно, как можно не тратить на себя свои же деньги, причем деньги немалые: Первый в те времена уже получал прилично.

      Только знаете, что он с этими деньгами делал? В основном отдавал другим. Взяв с меня слово никому и никогда об этом не рассказывать, Первый принялся перечислять детские дома, больницы, каких-то отдельных людей, остро нуждавшихся в финансовой помощи. Запомнилась пятнадцатилетняя девочка, которой поезд отрезал обе ноги. Она была из обыкновенной рабочей семьи, денег хватало разве что на еду. А Первый взял да и купил где-то за границей протезы, оплатил врачей, лечение и так далее. То есть человек мигом распрощался с деньгами, способными в разы облегчить его жизнь, ради чужой боли. Ради борьбы с этой болью, точнее сказать.

      И пока он помогал людям, его девушка начала спать с другим. А затем и вовсе ушла, найдя в последнем достойного покровителя.

      Когда Первый закончил рассказывать, я спросил, почему же он все-таки остался в Белом театре после случившегося? Он улыбнулся и абсолютно искренне ответил, что всё еще надеется на возвращение этой странной женщины в эту квартиру. Обычное временное помутнение рассудка, добавил он.

      Далее он сказал то, что, по сути, предрекло то страшное время, о котором я всё никак не решаюсь начать рассказывать. Первый молвил, пытаясь шутить: «Я