Боги на сцене. Егор Ильченко

отвела меня в сторону и вкратце рассказала суть дела.

      Оказывается, Второй две недели назад ушел в отпуск. Как я сам этого не заметил, ума не приложу, но это не главное. Вернулся он из отпуска с папкой, которую тут же понес в кабинет к Строгому. Через какое-то время Строгий вылетел из кабинета весь в слезах, потребовав непременно разыскать Первого. Его, оказывается, тоже не было на работе через день после нашей встречи. Когда же Первый все-таки явился, они уже втроем заперлись в кабинете Строгого, где сидят до сих пор. Получается, сидели они там со вчерашнего вечера, а на часах уже было чуть более девяти утра.

      Дверь в кабинет Строгого была огромная, массивная, звуконепроницаемая. Однако несколько особо любопытных актеров то и дело бегали к ней, а возвращаясь, говорили, что слышат оживленные голоса, иногда даже крики.

      Одного я понять не мог: что здесь делали пресса, режиссеры, критики – кто их вообще сюда позвал? Осмелюсь предположить, что в тот момент, когда Строгий, обливаясь слезами, приказал позвать Первого, кто-то из нашей команды, желая подзаработать на стороне, сообщил куда надо: мол, в Белом театре что-то происходит, похоже на новый шедевр, приезжайте скорее. Возможно, это именно то, что сможет вернуть Белый театр к жизни, и так далее.

      Был еще один интересный момент, сказала мне дама-кассир. Заключался он в том, что Первый прибежал в театр тоже не с пустыми руками, а с каким-то свертком. Словом, сплошные слухи и догадки, у всех нервы на пределе, и все ждут, когда же откроется дверь кабинета директора.

      Прождали весь день. Лично я никуда из зала вообще не выходил, разве что по нужде, простите за подробности. Ближе к полуночи наконец вышел Строгий – уставший, похожий на хирурга после долгой и сложной операции. Кабинет его располагался прямо над главным залом. Строгий подошел к перилам и медленно оглядел всех нас, будто какой-то политик, собиравшийся произнести речь с трибуны. Еще мне показалось, что он ненадолго задержал взгляд на репортерах и кучке режиссеров из других театров, после чего по лицу Строгого пробежала довольная улыбка. Все мы ждали от него чего угодно, только не реплики в духе телеграммы. А сказал он вот что: «Второй написал пьесу-монолог. Вещь гениальнейшая, она спасет театр и вернет ему доброе имя. Премьера – через месяц, в день открытия сезона. На этом пока всё».

      После этого Строгий развернулся и хотел было зайти обратно в кабинет, как вдруг один из журналистов спросил, почему не вышли Первый со Вторым? На это наш директор сказал, что силы остались только у него одного.

      Я склонен думать, что дальнейшее – чистая случайность. Стоял я далеко в углу, и поэтому Строгий мог заметить меня только благодаря его высочеству случаю. Но он заметил и окликнул меня: «Воробей!»

      (На лице появляется выражение по-настоящему детской смущенности.)

      Почему воробей, ну что он в этой птице схожего со мной нашел? И ведь называл меня так всегда и при всех, постоянно вгоняя в краску.

      Я сделал шаг вперед, давая понять, что внимательно его слушаю, а Строгий, едва ворочая языком