Мистификация дю грабли. Сергей Суров

обрек его на подвиги. (Дал пинок под зад, то есть. Напутствовал. Ну, по-родительски…) Папаню вскоре… схоронили. И хоть было ему тогда лет десять, но он уже освоил все атрибуты и правила будущей власти, даже девок щупать привык. (Но только пока щупать). А потому всякие дурацкие слухи про столь странную скоропостижную кончину папани своего Василий решительно пресекал. Да что там отец? Василий даже домашних питомцев – кошек, собак, девок паскудных, девок для утех, старушек-повитух, старушек-посудомоек и поломоек – наказывал один раз, сурово и жестоко. Потом набирал новых.

      Единственное утешение – матушка Софья. Надежда и опора. Хотя нрав у родительницы… Василий поежился до дрожи в теле, потом сладко зевнул. Он был приучен с детства молиться сразу же после пробуждения. Но сейчас ничего из заученных молитв не вспоминалось. Верил ли он в Бога? Жизня… Слишком много в ней соблазнов. Пока до веры в Бога доберёшься, там, глядишь, и без него всё, чё надо, утрясется. Была бы власть… А тут монастырь и братия непутёвая… Поневоле умные мысли искать приходится. И тут до Василия дошло:

      «Вчера эти твари в рясах забрали всех овечек из обоза, всю птицу битую и даже капусту квашеную! Что за праздник по святцам был? Хотя у монахов всегда праздник при виде чужого добра, итить твою кочерыжку…»

      Капало. Но небо ещё молчало, укутавшись в предрассветные облака: ни тебе грома, ни тебе молний, ну, никаких знамений. Василий почувствовал сырость под собой. Накапало неплохо – штаны и рубаха пропитались влагой. Василий содрогнулся пред туманными видениями… Хотя вокруг сумерки – самое место и время для них. И кто-то в морду сапогом: «Больно. Свой, значит…» Появился вначале грязный, чуть позже облизанный сапог. «Хм, а сапог-то мой, запасной… Мо-о-нашка. Монашка… Монашка?! В мужском монастыре? Да ещё в таком голом, непотребном виде? Грех. Вспомнил: паломница ведь. Не-ет, монашка… Это они так на строительство монастыря денежку собирают… А где другие с ней? Сволочной грех…»

      Но чужая пьяная бормотень и по-сонному вялые бабьи взвизги продолжались, отпугивая появившуюся было святость в мыслях: «Монашка (если это монашка) очень даже ничего. Ишь, раскинулась как. Волшебно. Свят, свят… Монашка. Братья – козлы. Дикая страсть. Попа или жопа? Она самая. Монашка. Ах, да, рядом же срубы Покровского женского монастыря. Дружно живёт братия с сестрами… Дружно, ничево не скажешь… Колдовство какое-то. Война? С кем?! С татарами? Ах, да… Али со своими? Со своими – одно паскудство. С татарами лучше. Подарки и так далее, водка, девки и молебны… И хде татары? Подать их сюда… Воевать идем… Забью насмерть. Хто против? Хто супротив воли моей? Забью, снасильничаю, на дыбу посажу… Свободу слова и веры объявлю. Будете знать, без меня передеретесь все и переебётесь…» – мысли у человека, барахтавшегося под полуразвалившимся шатром, сталкивались, путались между собой и отскакивали проблесками сознания, смешиваясь с предрассветным внешним миром.

      «Ах, в Суздале нас не примали? Мозги им вышибу! Князь я или не князь? И хто там орал, что я какой-то там… Как эти монахи бормотали, дай-ка