Чужой среди своих 2. Василий Панфилов

щупая зачем-то ткань кофты, кружит бабка, за каким-то чёртом выползшая на белый свет.

      – Сидите тут? – с нескрываемым злорадством сообщает мне хозяйка дома, морща черносливное лицо и поджимая губы, отчего несколько полусгнивших клыков показались на белый свет, придавая ей необыкновенное сходство с Бабой Ягой. Да не той, из сказок… а настоящей, древней мразью, жрущей детей…

      – Ну сидите, сидите, – снова оскалилась она, – Вот и ваш теперь… хе-хе, посидит!

      Этот торжествующий оскал многое сказал мне… А артритные руки, по-хозяйски трогающую ткань кофты, и жадные глаза, косящие в сторону открытой двери времянки, привели даже не в ярость, а в какое-то невообразимое исступление!

      – Вот, значит, так… – медленно сказал я, опуская на стол поднос с чашками.

      – А вот так, милок, – торжествующе прищурилась бабка, – вот так! Мало вы…

      Я, кажется, зарычал… и сдержался буквально в последний момент, поборов желание удавить бабку, разбить её седую голову об угол дома…

      – Да чтоб тебя… – отступаю на шаг назад, и на физиономии противной старухи, отшатнувшей было назад с выражением дикого испуга, снова проступило злорадство. А на меня накатило ощущение гадливой беспомощности. Вот она, стоит передо мной, тварь…

      Не зная даже, что и делать, я, от совершенней беспомощности, заругался на смеси идиши и иврита, от чего на лице старухи проступило опасливое выражение.

      «– Они в таком возрасте до черта суеверные» мелькнуло в голове, и я, чувствуя себя совершеннейшим дураком, принялся складывать из пальцев разнообразные фигуры, знакомые всем, кто занимался пальчиковой гимнастикой, ну ли хотя бы смотрел аниме «Наруто»…

      Чёрт знает, почему, но иудейское ниндзюцу напугало её, и, затрясся головой, она весьма резво отпрыгнула назад, плюясь и крестясь. А ещё чуть погодя, она, путая молитвы, ругательства и угрозы, она отступила в дом, и я услышал звук запираемой щеколды.

      – Миша? – слабым голосом сказала мама, перестав раскачиваться и заново осознавая себя в этом мире, – Папу забрали… надо что-то делать!

      – Надо! – согласился я, чувствуя невообразимое облегчение, и налил кипяток в её любимую чашку, а потом уселся напротив, – Но сперва мы выпьем чаю, крепкого и сладкого!

      – Чаю… – эхом откликнулась она, оживая и вновь начиная походить на саму себя, а не на пациентку психиатрической лечебницы, – Да, чаю!

      Борясь с желание зареветь, бросится к ней за утешением, занялся чаем, негромко говоря что-то обыденное, положенное такому вот чаепитию в летний полдень. С хрустом ломая баранку, по кусочку кладу в рот, и, щурясь, запиваю чаем…

      … и говорю, говорю… Неважно, что! Важны интонации, обыденность действий, уверенность. Словом, какие-то якоря, за которые можно зацепиться.

      – Посидим, подумаем… – я подливаю маме кипятку, и с облегчением вижу, что она стала реагировать более осмысленно.

      – Документы нужно будет