Место преступления – Москва. Эдуард Хруцкий

не будешь есть – начнем кормить насильно. У нас нервы крепкие. Пошли.

      Дверь камеры захлопнулась.

      Тохадзе вскочил, закричал что-то гортанное по-грузински. Схватил со стола миску и бросил в дверь. Корнеев и дежурный остановились.

      – Миску бросил, – сказал дежурный.

      …До чего же тихо и красиво осенью в Сокольниках! Днем в парке пусто. Только гуляют несколько молоденьких мам с колясками да одинокий художник устроился у пруда. Неяркое солнце добавляет золото в краски осени. Заканчивается сентябрь безветрием и яркостью.

      Желтухин прошел мимо художника, заглянул через плечо.

      Художник, недовольный, обернулся.

      – Извините, я так, любопытствую.

      Желтухин обогнул озеро, сел на лавочку. Посмотрел прищурившись, как блестят солнечные блики на воде, достал пачку «Казбека». Долго обнюхивал папиросу, потом закурил.

      Он сидел, бездумно покуривая, а глаза внимательно следили за аллеей. Ждали.

      Мусатов появился стремительно. Шагал энергично, раскидывая туфлями листву.

      Он подошел к скамейке, сел.

      – Ну? – спросил отрывисто и зло.

      – Миша, – Желтухин вздохнул, – ты посмотри, красота-то какая. Меня осень успокаивает. Душой я отдыхаю в такие дни…

      – Ты меня за этим позвал? – зло спросил Мусатов.

      – А хоть бы и за этим, Миша. Ты забудь, забудь о посте своем. Стань нормальным-то. Добрее стань. Проще. Может, последний раз мы с тобой такую-то осень видим. Мы же, Миша, с тобой как братья. Это у тебя родственников полный дом, а у меня ты один. Дружба наша с тех горьких блокадных дней началась.

      – Ишь ты, как у пенсионеров на сборе заговорил. «Горькие блокадные дни». Не очень они для тебя горькими были.

      – Ты, Миша, путаешь что-то. Это для тебя они слаще молока сгущенного. Тебе и медальку за питерские дни, и два ордена. А мне? – Голос Желтухина стал жестким, злым. – Мне что, Миша? Срок. А потом паспорт чужой. А дело одно делали. Людей голодных обирали.

      У Мусатова лицо дернулось. Он хотел что-то сказать, но не смог. Так и глотнул воздух открытым ртом.

      – Да, Миша, мародеры мы. Капитал свой на голодных сделали. Только ты все сберег, а я потерял. Но на следствии ох как меня крутили, о тебе молчал. Поэтому ты государственный человек, а я никто.

      – Никто! – Мусатов усмехнулся. – Деньгами, наверное, стены оклеены.

      – А зачем они мне, деньги-то? На кашу да творожок мне пенсии хватает. Может, эти-то деньги – компенсация мне за жизнь загубленную.

      – Только не плачь, Степа, каждый сам себе жизнь выбирает.

      – Вот это ты точно сказал, Миша, точно, поэтому дело у меня к тебе.

      – Может, хватит дел?

      – Нет, Миша, не хватит. Я тебе о Ленинграде и сроке не зря напомнил. Ты ведь все понял, умница моя? Понял, конечно? – Желтухин посмотрел на Мусатова и улыбнулся. – Вижу, что понял. Противен ты мне, Миша. Я-то вор, а ты еще хуже.

      – Но, ты!.. Полегче.

      – Не нравится? А валюту скупать да доченьке с сыном передавать нравится?

      – И это знаешь?

      – Все о тебе, Миша, знаю. Все. И хватит, о деле теперь. Позвони Громову. Его орлы Нугзара Борисовича Тохадзе