Несвоевременные. Ида Эфемер

две рюмки, рядом стояла почти осушенная бутылка виноградного бренди, к стене прислонились фарфоровая миска с крупными маслянистыми кусками копчёной горбуши и доверху наполненная пепельница. За столом сидели двое – Эдмунд Францевич Экзистенский с лицом средневекового трагического героя и его товарищ и коллега Роман Плид.

      Ночь тянулась медленно, бренди был распит, разговор лился. Экзистенский перевернул вверх дном бутылку себе в рюмку, схоронил пустой сосуд под столом, выпил содержимое рюмки залпом и отправил в рот кусок рыбы. Такое мещанское сибаритство трагическому герою не подобало, но в каждом жесте, в том, как он держался, оставалось мастерски сыгранное благородство, маскирующее его приземлённость.

      Он воззрился на Плида. Роман выглядел как-то бесхитростно тоскливо, был похож на сонливую дворнягу – такой же тощий, линялый и понурый. Пока Экзистенский говорил, тот слушал, исподлобья глядя сквозь собеседника, теребил двумя пальцами мочку уха, словно усмиряя рвущееся нетерпение, и иногда нет-нет да и изрекал что-то, что показалось бы Эдмунду Францевичу не более, но и не менее осмысленным, скажи он это задом наперёд. «Человек-палиндром, – подумал Экзистенский усмехнувшись. – Фу-ты ну-ты, не имя, а анаграмма!»

      Воцарившееся молчание отдалось неприятным щемлением в груди, и Экзистенский поторопился прервать его.

      – Самое страшное, – заключил он, – это когда тебе верят.

      – И что ты намерен делать? – поинтересовался Плид. Он выровнялся, поднял взгляд, и его парафиновые глаза отразили мерцание лампочки.

      – Ну как – что… Идти к цели. Симпозиум в начале мая. Осталось полтора месяца. Доведу начатое до конца и со спокойной совестью подам на увольнение. Пора навсегда избавиться от внутренних чудовищ.

      – Чем же ты будешь жить?

      – Мне будет на что прожить: продам свои патенты, буду получать пассивный доход с многолетних наработок.

      – Я не о том. Как же твоя дальнейшая работа, прорыв в современной науке? Ты же всегда горел работой.

      – Горел, да вот и выгорел. А науку пусть двигают другие – я дам им базу. Слишком много времени и сил ушло на то, чтобы я мог сказать последнее слово. И что теперь? Я продал всё человеческое, что было во мне, ради пустых исследовательских амбиций.

      – Да брось ты, – возразил Плид. – Для врача недобросовестного пациенты и не люди вовсе. А ты не просто врач, ты знаток душ и их спаситель. Современный мессия, помазанник расчётливого бога, заброшенный его рукой в душевнобольной мир, – вот моё глубокое убеждение.

      – Ты напрасно так считаешь. – Эдмунд Францевич пододвинул пепельницу и сплюнул. – Я сам предателем ощущаю себя.

      – Кого ты предаёшь? Аду?

      – Да.

      – Вовсе нет. Ты даёшь ей веру.

      – Веру во что? Напротив, я лишаю Аду веры в людей и подаю ей ложную надежду, что мир услышит её, раскается – он перед нею виноват – и примет.