Крест бессмертных. Алексей Евтушенко

помышления от окаяннаго моего сердца и от помраченнаго ума моего; и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен…

      Алёшка быстро выучил молитву наизусть и с тех пор старался молиться Пресвятой Деве не только каждое утро, но и в случаях, когда чувствовал, что его горячий нрав вот-вот вырвется наружу и натворит дел.

      Иногда помогало.

      Иногда – нет.

      А иногда, когда не было никакого удержу, он сознательно опускал молитву Богородице, а просто шептал про себя: «Господи, спаси и сохрани раба твоего многогрешного», и кидался в драку или какую иную опасную затею.

      И ведь тоже помогало выйти невредимым или с малыми потерями. Чаще всего.

      Ехали недолго. Сразу за опушкой дорога пошла под уклон и вскоре вывернула к речушке, неторопливо струившейся между разросшихся по берегам ив.

      Через темную воду, шириной в несколько саженей, был переброшен бревенчатый мост, по которому вполне могли пройти-проехать и пеший, и конный, и груженая телега.

      За мостом дорога поднималась на левый пологий берег. Там, на отвоеванном у леса углу, образованном речушкой и впадающим в неё ручьём, виднелась деревня.

      Алёша остановил коня. Остальные тоже.

      – Крепкая весь, однако, – со знанием дела промолвил Милован. – Аж целых пять дворов.

      Семья Милована пришла из новгородской земли, где этим словом – «весь» называли деревню. Или вервь, как обычно говорили в земле владимирской и суздальской. Хотя новомодное «деревня» звучало всё чаще.

      – Теперь аж целых четыре, – сказал Ждан.

      Алёша молчал.

      Смотрел.

      Предположение Акимки подтвердилось. Дальний крайний двор справа, за которым через полосу неширокой пашни опять начинался лес, сгорел.

      Не тронутый огнём остался лишь амбар на отшибе. Изба, овин, курятник и всё остальное превратились в головёшки, от которых всё еще поднимался дымок, сносимый ветром в их сторону. Отсюда, с высокого правого берега, были видны и несколько людских фигурок, копошащихся на пожарище. Рядом с ними, путаясь под ногами, бегала растерянная собака.

      – Поехали, – сказал Алёша и тронул коня.

      Солнце не успело совершить по небосклону сколько-нибудь заметный путь, когда они достигли деревни.

      Правду сказал Милован. Пять дворов указывали на то, что вервь небедная. Обычно – два, а то и вовсе один. Много – три. Четыре-пять – редко. Считай по восемь-десять душ на двор, вот тебе уже и три десятка работных людей за вычетом тех, кто совсем немовля[4] или пешком под стол ходит. Ну и стариков, понятно. Хотя тех, кто по старости лет уже работать не может и хозяйство вести, мало, не часто до такого возраста люди доживают.

      Ладно, двадцать пять. Всё равно сила.

      Миновали одну избу, вторую… Тишина, никого.

      – Прячутся, что ли? – подал голос Милован. – Так мы, вроде, не страшные.

      – Не льсти себе, – сказал Акимка.

      – Ой-ой, – пренебрежительно сказал Милован и приосанился.

      – Четверо

4

Младенец