Морис Бланшо: Голос, пришедший извне. Морис Бланшо

Nichts-, die

      Niemandsrose.

      Или в другом месте:

      Поющийся остаток

      со следующим финалом:

      Запретная, безротая губа,

      скажи,

      что что-то еще происходит

      невдалеке от тебя.

      Фраза, написанная с жуткой простотой, предназначенная остаться в нас, в неуверенности, за которую она держится, неся переплетенными движение надежды и неподвижность тоски, потребность в невозможном, ибо из запретного, только из запретного может прийти то, что можно сказать: «вот хлеб – жевать письмá зубами».

      Да, даже там, где царит ничто, даже когда вершит труды свои разлука, отношения, пусть прерванные, не разорваны.

      О пустота блуждающего центра,

      гостеприимца. Разлученные,

      я падаю в тебя, ты падаешь

      в меня…

      Ничто

      мы были, есть,

      останемся в цвету:

      ничто-жною,

      ничейной розой.

      …Es ist,

      ich weiß es, nicht wahr,

      dass wir lebten, es ging

      blind nur ein Atem zwischen

      Dort und Nicht-da und Zuweilen <…>

      ich weiß,

      ich weiß und du weißt, wir wussten,

      wir wussten nicht, wir

      waren ja da und nicht dort,

      und zuweilen, wenn

      nur das Nichts zwischen uns stand, fanden

      wir ganz zueinander.

      Sichtbares, Hörbares, das

      frei-

      werdende Zeltwort:

      Mitsammen.

      И следующее, что нужно заново воспринять во всей жесткости:

      …Это

      я знаю, неправда,

      что жили мы, только

      слепым проходило дыхание между

      там и нездесь и подчас…

      я знаю,

      знаю я и знаешь ты, мы знали,

      не знали мы, мы

      были там ведь и не там – подчас,

      когда меж нами

      вставало лишь Ничто,

      оказывались мы

      скрепленными друг с другом.

      Так что при переходе через пустыню (анабасис) всегда сохраняется, словно чтобы укрыться в нем, некое свободное слово, которое можно увидеть, услышать: «быть вместе».

      Глаза, слепые к миру, в череде

      трещин умирания. Иду,

      в сердце рост жесткий.

      Иду я.

      Die Nacht besamt, als könnt es

      noch andere geben, nächtiger als

      diese…

      Tief

      in der Zeitenschrunde,

      beim

      Wabeneis

      wartet, ein Atemkristall,

      dein unumstößliches

      Zeugnis.

      Глубоко

      в расщелине времен,

      возле льда сотов

      ждет дыхания кристалл,

      неопровержимое твое

      свидетельство.

      Sprich auch du,

      sprich als letzter,

      sag deinen Spruch.

      Зачарованный, перечитываю я эти слова, и сами написанные под чарами. В основе основ, в бездонной глубине потусторонней шахты (In der Jenseits Kaue) царит ночь, ночь осеняет, роится, словно есть еще и другая ночь, ночнее этой. Там ночь, но в ночи опять и очи – глаза? – шрамы вместо зрения, они зовут, они влекут, и приходится им отвечать: «иду», иду с жестким ростом в сердце. Куда пойти? Пойти-то ведь некуда, только туда, где в череде трещин-расщелин умирания чарует (но не светит) непрестанный свет. Im Sterbegeklüft. Не единственный разлом или трещина, а бесконечная череда – серия – расщелин, нечто, что открывается и не открывается – или открывается всегда уже закрывшимся, а не зияние пропасти, когда оставалось бы только соскользнуть в безбрежную, бездонную пустоту; скорее щели или трещины,