Радости моего детства. Коллектив авторов

историю преподаёт. И обществоведение. Ни папа, ни бабушка религиозных речей не ведут.

      Только на Пасху приходит тётя Лиза. Вроде как – к бабушке. Тётя Лиза – двоюродная сестра моего отца, дочь бабушкиной сестры. Вернулась из Германии, куда её, ещё совсем девчонкой, угоняли вместе с мамой, бабушкиной сестрой.

      Тётя Лиза приносит кулич и крашеные яички.

      Под большой тайной бабушка даёт мне попробовать подсохшего кулича и яичко с помятой скорлупой и белком, окрашенным в розовый цвет.

      – Христос Воскресе, – вздыхает бабушка.

      Я молчу.

      – Говори: «Воистину Воскресе!»

      – Зачем?

      – Так надо.

      Если бы я не любила бабушку – ни за что бы не сказала. Я упрямая. Родители мной недовольны. Я нарушаю дисциплину, не слушаюсь, грубо отвечаю. И вообще.

      – Воистину Воскресе!

      – Ну, беги!

      Это сейчас я понимаю, что любила бабушку, и потому…

      А тогда… На уровне рефлекса. Когда грубить, кому грубить, что повторять, а что – ни за что…

2

      Один раз… Может, перед школой, а может, классе в первом.

      Мы с девчонками со двора пошли в церковь. Просто так, в будний день, днём. Конечно же летом. Поглазеть.

      Потому что всё запретное – манит.

      В церкви никого не оказалось. Даже «дежурная бабушка» куда-то отлучилась. Только таинственные церковные своды, полумрак, запахи и луч солнца из-под купола. И мы, загорелые местные девчонки.

      Ух, как сердце стучало, когда мы разбрелись по храму. Здорово как!

      А кто самый упрямый или самый «отчаянный»? Танька.

      То есть я.

      И вот я по лесенке поднимаюсь и прямо в открытые врата. Это теперь я знаю, что это «врата». Тогда я просто шла на свет. На сияющую красоту. Видимо, дело было после Пасхи – врата оставались открытыми.

      И вот тут появились «бабушки». Сразу две. И кричат мне:

      – Назад, назад! Нельзя! Тебе туда нельзя!

      Конечно, я сразу выбежала. И меня, и всех девчонок быстренько прогнали чуть ли не пинками. Обозвали «богохульницами» и всякими другими словами. А мне и подзатыльник отвесили.

      Но я – там была. В алтаре.

      Куда женщинам входить запрещено. Только монахиням.

      У кого только я потом ни спрашивала, что бы это могло означать для меня, – все говорили по-разному. В том числе и священники.

      Начиная с того, что я буду за это жестоко наказана (о чём я вспоминала, когда смертельно болела), до того, что это был особый знак: я свяжу свою жизнь с церковью.

      Скорее всего, и то, и другое мнение верно.

      Но чаще всего мне говорили что-то вроде: «Не заморачивайся».

      Третьему мнению я всегда кивала, поддакивала – верила… и не верила.

3

      Отступление от семи лет.

      В 14 лет я тяжело заболела.

      Мама со смущением рассказала мне, что просила кого-то «за меня свечку в церкви поставить». Для мамы это было, наверно, подвигом.

      – А этот дурак, дядя Ваня (верующий муж папиной сестры тёти Лизы), говорил, что ты заболела потому, что мы Бога забыли и в церковь не ходим!

      Дядя