Повесть послехронных лет. Владимир Иванович Партолин

молчал. Мне командиру без комиссара, офицеров и старшины, случись драка, за проваленное Испытание грозило единоличной ответственностью. Хуже того, я нынче, будучи председателем колхоза не обременённым по безалаберности членами правления, их поддержкой в выборах – должности лишусь. И, совсем уж плохо, останусь без бюгеля: выбьют зубной протез, наступят невзначай, сломают. А запасного нет, и новый на Бабешке никто не сделает. Не раздумывая, вынул «челюсть». Искал куда положить, где схоронить – карманов в кальсонах и тельняшке нет, в столовку пришёл без кителя. Спрятать в пустом жбане на каминной полке поостерёгся: смахнут ещё на пол под ноги, затопчут. Обернулся к Камсе и потребовал: «Растопырь-ка когти, соколик». Увидев грязные пальцы, снял балаклаву, раскатал из шапочки в маску и, опустив протез на дно «чулка», приказал: «Пуще глаз береги». Поправив в стойке каминную кочергу, за которую неловко чулком зацепил-таки Камса, засучил рукава теперь по плечи: пора было проявить себя. И вдруг осенило: всё происходящее в трапезной подстроено – акция Испытания. Процесс пошёл, науськивателя, этого быковатого кладовщика, не остановить. Попытался определить в стенках среди солдат соглядатая, терялся в догадках, кто и как будет фиксировать драку. «Истопник! Чон Ли»: осенило в другой раз. Лейтенант Комиссаров привёз назначение не только прапорщику Лебедько, но, видимо, сбагрил свою функцию контролёра Испытания, соглядатая, на истопника. Недаром же свалил, свинтил с глаз. Теперь, затаившись, пишет на камеру, фиксирует наш позор.

      Тем временем Лебедько поднял кулак с добрый бочонок, оттопырил большой палец и развернул толстенным соляным камнем под ногтём в потолок. Селезень, недаром что разведчик, смекнул, что за жест подан прапорщиком. Проведя большим пальцем себе по шее, опустил перст долу, раскрыл ладонь и повёл ею из стороны в сторону; засмеялся добродушно, мол, не дрейфьте, кровушке бывать, смертушке – нет, потасовкой всё закончится. Смех подхватили, но бойцовские стойки остались, стенки не распались, как и прежде стояли рядком в боевой готовности, только сместились спинами ближе к стенам вагонным – к прыжку коварному готовились.

      Вдруг агрегат пришёл в движение. Пустые котелки и кружки гремели, натыкались друг на дружку – грудились в запруду, пока Кобзон не убрал с ленты свои мослы. Полязгивая суставами скамеек, укатил за клеёнчатые полосы под аркой – переместился через раздаточную в стряпную. Теперь начать, наконец, выяснять отношения противникам ничто не мешало, но солдаты ждали команды. Успели похватать со стола ложки и, как заворожённые, слушали звуки от падающей в мойку посуды.

      Хлеб, потеряв опору – табурет подцепленный скамейкой «уплыл» с агрегатом – отвалился от двери, повис на руке в крюках. Оглашено орал с мочью молодого верблюда, подзывавшего на соитье самку.

      Прапорщик рыкнул – погасла третья плошка.

      В трапезной слышны только вопли кашевара, гул от вытяжки в камине, да стук сердец противников.

      Полумрак сгустился.

      За