Без двойников. Владимир Алейников

белой рубашке, в тесноватом, но не испачканном красками пиджаке.

      Друзья радуются:

      – Игорь, поздравляем, поздравляем!

      Дата – тридцатилетие – всем нам казалась солидной.

      Ворошилов растроган, пожимает всем руки, отвечает на приветствия.

      Проходит в комнату. Вначале – бочком, коротким шажком, с каким-то смущённым смешком, подавляемым тут же, с таимым под веками блеском в глазах, который я сразу заметил. Потом – посмелее, всем корпусом – прямо, вперёд, к народу, скорей, чтобы в гуще приятельской скрыться.

      И мне показалось, что вслед за ним поплыл странный звон.

      Ворошилов, конечно же, в центре внимания. Раствориться – никак здесь нельзя. Не удастся. Наоборот – можно выделиться – и только. Приходилось ему – выделяться. Как-никак, а тридцатилетие. День рождения. Важный день.

      Как ни пробовал он увильнуть, в уголке где-нибудь пристроиться, по привычке, – не получалось. Все хотели с ним пообщаться. Все хотели ему сказать что-то доброе. Все хотели непременно поздравить его – лично, искренне, так, как следует, откровенно, от всей души.

      Ворошилов со всеми сразу, окружённый друзьями, общается. Что-то дарят ему, понятно. Мужики – обнимают, шутят. Дамы – стайкою пёстрой – щебечут.

      Умудряется он улизнуть. Прорывает кольцо окружения.

      Он заходит в ванную, закрывается там, потом выходит – и опять вслед за ним тянется мелодичный звон.

      Да что такое? Нет, не галлюцинации. Звон – точно был. Ворошилов уже оживлённее и розовее, чем пять минут назад. Эдак приободрился. След скрываемого удовольствия ощутим на его лице.

      Кто-то включает музыку.

      Ворошилов увеличивает громкость и принимается танцевать, в охотку, да так увлечённо, что все удивляются.

      – Матильда, Матильда, Матильда, та-ра-ра-та-та-ра-ра! – гремит заводная музыка.

      Обнаруживается, что Игорь здорово танцует.

      Он пластичен, он хорошо движется. К тому же – входит в роль, ну прямо заправский танцор.

      Довольная улыбка, губы чуть-чуть оттопырены и шевелится, глаза с наркотической искоркой полузажмурены. Пляшет. Пляшет художник, пляшет.

      И вслед за ним плывёт, плывёт странный музыкальный звон.

      Ну что же это такое? Ничего не понимаю.

      И тут я начинаю прозревать.

      Гляжу, а карманы пиджака у Ворошилова как-то слишком раздуты, чем-то плотно набиты, да и во внутренних карманах у него совершенно точно что-то есть – распахнутый пиджак болтается слишком грузно, тяжело, как мешок с поклажей.

      Подхожу к Игорю и вижу: из кармана что-то блеснуло. Прикоснулся – Боже мой!

      Оба кармана битком набиты аптечными пузырьками.

      – А ну стой, – говорю, – иди-ка сюда.

      Прекращает плясать. Подходит.

      – Что у тебя в карманах?

      Молчит, потупясь.

      Достаю из кармана у него пузырёк, читаю надпись: стальник.

      – Зачем это тебе? – недоумеваю.

      Ворошилов, обескураженно:

      – Ну, понимаешь, думал, выпивки-то на всех не хватит. А это стальник. Полезно. И, главное, дёшево!

      Тут