совершенно не имеющим смысла – прим. авт.). Как-то раз, ближе к ночи, маленький Федя разговаривал с сестрой. На удивление она оказалось настолько милой и чуткой по отношению к бескровному, прикроватному и чересчур чувствительному мальчику, что Федя прошептал ей на ухо: «Давай больше не будем ссориться?», на что она, засмеявшись, ответила: «Почему? Жить будет просто неинтересно». Через дней пять они не сговариваясь поссорились из-за пустяка. Но вернёмся к миру фляг, писем и церквей. Когда Любовь узнала о том, что её брат искренне убивается по девушке, не стоившей того (будучи прямолинейной и резкой в решении той или иной проблемы и на тот момент гордящейся собственной рациональной невлюблённостью, она пришла в недоумение), и прощает ей данный ему шанс при существующем другом, в один из весенних вечеров на крыльце дома, в котором они росли, она со свойственной ей прямотой выпалила то, что так долго переполняло её стучавшее невпопад сердце. Как оказалось, тот мужчина, которого заметил берущим под руку Анну Алексеевну Александр, был не единственным её спутником. Девушкой она оказалась довольно развязной, прятавшей свою до тошноты безошибочную расчётливость под шерловые глаза, нежные щёки, принявшее ягнячью форму тело. Фёдор вздрогнул, угрожающе подошёл к сестре и обнял её, что произвело на неё невыветриваемое впечатление, подобно шершню приземлившееся на стекло её малахитовых глаз. Лиловая сладость заката смягчила взволнованные его очертания. Вот, как закончилась история бедного рыцаря, и, к сожалению, не в силах Фёдора Кришкина было открыть эту свою уязвимость пускай даже единственному, но главному читателю – себе.
Нельзя сказать, что история Саши кончилась так же, но верно то, что его портрет с большей охотой соответствует замыслу Фёдора, пренебрегшего разборчивостью почерка и вольностью воображения. Тогда детство ушло насовсем, и вместе с ним заканчивается детская моя биография, где я прямо сейчас ставлю точку.
Глава вторая
Тогда я совсем не знал буквы Ю, всеумиляющей, складывающей губы в след неловкого поцелуя. Первые шаги на юношеском поприще были сделаны пыльной зимой, когда, будучи влюблённым в литературу, я, найдя поспешною своею рукой драгоценный цветок легенды в стихотворении Лермонтова и получив степень победителя в области литературы уже предметной, со спокойствием души и благодарностью сердца к моему преподавателю Марье Владимировне отправился на заслуженный отдых, сопровождаемый по-лампадному новогодним цветом дома и люминесцентным светом солнца, чья навь кричала о смерти не только детства, но и постепенно желтевшей скуки.
Первый день после каникул, подобно мунковским полотнам, был болезненно-красочным. Его лик был обильно напудрен, а сильно отросшие к тому моменту волосы слиплись. В волосах путалась белая, как сам Фёдор, доска, и за отдельными локонами прятались чёрные надписи, вяло изучавшие мяч, утонувший в речке. Вдруг, как то бывает в романах мягкого переплёта
