В долине солнца. Энди Дэвидсон

снова остался один.

      Оранжевый свет лампы сочился сквозь крошечные окна. Тени выливались из всех углов и шкафов из ламината. Воздух стоял спертый. Он услышал звон пустого стакана в раковине – кемпер застонал и смолк. Он не шевелился. Прислушался. Повисла тишина, как в бамбуковом лесу, подумал он, высоком и густом, где не видно неба, и только тяжелая артиллерия сотрясает землю где-то далеко, и звуки боя затухают, а слышно лишь птиц и его собственное колотящееся сердце. Однажды он, инстинктивно бросившись бежать, попал в подобное место, и с тех пор этот инстинкт распространяется по его телу, будто разливающееся чернильное пятно.

      В красном неоне, разлитом по алюминиевому обеденному уголку, из теней возникли две бледные руки и подтянулись к столику. Тогда он увидел и ее всю – она уселась в темном углу. Он вдруг вспомнил, как в детстве ездил в зоопарк Форт-Уорт, где был белый тигр, который смотрел на них с отцом со своего лежбища в тени, положив одну свою белоснежную лапищу на другую. «Я могу тебя съесть, если захочу, – говорил тот взгляд. – В любой момент».

      Когда Рю заговорила из темноты, ее голос как-то изменился.

      Он стал ниже, злее.

      В нем ощущался голод.

      – Я знаю тебя, Тревис. Я за тобой следила. За тобой и твоими милыми девчонками, а все девчонки следили за тобой. Ты показывал им, что они хотели увидеть, а они хотели тебя. Впускали тебя в свои постели. Но не в сердца.

      У него закружилась голова, будто она ковырялась у него в мозгах пальцами, выискивая его тайны.

      – Разве тебя они хотели на самом деле? – продолжила она. – Его. Незнакомца, который крадет твое лицо.

      У него подкосились ноги. Он прислонился к шкафу и соскользнул на пол, вытянул одну руку и ухватился за ручку шкафа. Увидел, как ее бледные пальцы скрываются в тени, и в наступившей тишине ему показалось – он был готов поклясться, что это произошло на самом деле, – что он услышал влажное чмоканье тигриных челюстей. Собственное сердцебиение отдавалось у него в голове, подобно барабану. Потом донесся слабый, далекий отрывок песни из «Вурлитцера» в баре: дуэт мужчины и женщины, интенсивный звон ксилофона.

      – Печальная улиточка. Ты носишь свой дом на спине.

      Теперь она склонилась над ним, обхватив его руками и подняв с пола, будто он был ребенком. Медальон у нее на шее коснулся его щеки.

      Он почувствовал, как к горлу подступил крик. Этот крик нарастал в нем годами, всю его жизнь, с тех пор, как он мальчишкой увидел пятно крови у отца на майке, наутро после того, как его мать ушла навсегда – и вся ее музыка сгорела, превратилась в кучу расплавленного пластика, – но то, что вырвалось из него, когда он раскрыл рот, боясь, что его связки не выдержат силы такого крика, явилось лишь жалким, едва различимым стоном.

      – Знаю, – прошептала она. – Знаю. Но теперь тебе нечего бояться. Ты же такой особенный. Такой важный.

      Она крепко прижала его к себе и каким-то образом подняла на узкую спальную полку, уложив в его же постель, где сняла с него шляпу и легла рядом, баюкая. Когда она мягко прижала его щекой к груди через легкое платье, ему