Память so true. Борис Кутенков

      сквозь гронасовский лёд и седаковский мелос

      в прицеле параной всевидящей чека

      твой умный лунатизм но окуляры стрёма

      не различат тебя сквозь линзу цветника

      по запчастям портрет – и вроде всё знакомо

      вот андрогинный фас вот хрупкий лепесток

      тут – простоты ярлык на образ метамета

      вот эпатажный жест в отдельности жесток

      и линза взад-назад под искажённым светом

      вот коммента нытьё ей чудится за жизнь

      в девической слезе не распознавшей Бога —

      красавица моя крутись себе крутись

      под – изма слепотой и плёнкой филолога

      которому вот-вот – ударом по глазам

      на нелюбви свету докостно пробирая

      а ты и сам с усам умеешь ты и сам

      и страшно под пыльцой растерянного рая

      в глазах ещё ожог бензиновый цветной

      пароли к ебеням

      та тяжесть что не сдвину

      а ты медаль медаль ты новой стороной

      и побелевший ум с орбит как пёс цепной

      как верящая мать за безвозвратным сыном

      «I…»

      I.

      Музыкой стань, драгоценный твой лёд,

      слово расплавь, мой порыв неотсюда;

      в сердце – заслонка от русских тенёт,

      Райнер Марину светло оттолкнёт

      всей полнотою сосуда.

      Станет, не станет нестрашной грозой —

      речь мезозойна, от прочей закрой

      слух, только к ней продлеваясь лицом.

      Близкое небо над Череповцом.

      II.

      Слово стоит с молодым поплавком,

      с белой блесной в кистепёрой губе,

      рилькевский мертвенный свет ни о ком,

      верю ему – и не верю себе,

      в сторону смотришь – на всё, что не я,

      верю всему, что не я, что не ты:

      преображённая речь-полынья,

      честное дно, письмена темноты.

      «I…»

      Александру Паршенкову

      I.

      как белое яблоко – в чёрный налив труда

      как тёмное яблоко – жгучей беде разлома

      скажи мне так тихо что горе не навсегда

      что не было горя что горе тебе знакомо

      за минских три дня

      изучивший пути стыда

      истерик моих вопрошающе-терпеливо

      скажи что за вторником будет опять среда

      за раной разрыва – изученный путь разрыва

      и знающий сердцем куда мне теперь идти

      наитьем бездонно-детским себя не зная

      скажи что простишься до адовых тридцати

      до пули что белым цветком прорастёт сквозная

      ещё до вопроса в разлитое молоко

      до всех поджидаев что в белом «недалеко»

      до каменных джунглей в твердеющей ране речи

      что смерть с нами будет на «ты»

      но уже легко

      ушедшим к себе

      а оставленным легче

      легче

      II.

      и покуда в небе ментовский гул

      под огнём собянинского апреля

      кто влетел – влетел

      кто уснул – уснул

      лишь заблудший вспомнит как шли и пели

      безнадзорной памяти дребедень

      городов о многом границ о многом

      сдрызни чёрт-во-мне пролистной олень

      невозврата точку продевший рогом

      в прежнем сне на музыку опершись

      но пока и ей не прошить границы

      расскажи что будет – внахлёст ли жизнь

      снова кэпсом в личку ли «застрелиться»

      новый друг случившийся невпопад

      на окно присевший спасенья тише

      изучать влетевший весенний ад

      юнкершмидта весенний ад

      и о смерти накрепко запретивший

      между тем и этим один связной

      в неученья тьме в разобщенья клети

      вопрошаньем спасший одним весной

      как умеют лишь мотыльки и дети

      верь во весь двадцатник —

      и будет в нас

      «как тогда» не надо —

      но по-другому

      детский шмель сквозь душу прошедших глаз

      взлётный свет большого аэродрома

      «где жизнь убывает, где ты убываешь, не весь…»

      Николаю Васильеву

      где