Чёт и вычет. Александр Габриэль

в адресатах

      под дружный хор соседей и друзей…

      Гагарин дверь открыл безмерным далям,

      рубились на мечах Ботвинник с Талем,

      ревел Политехнический музей.

      Мы бегали по стройкам да по клумбам.

      Америку оставили Колумбам,

      играли в Чингачгука, в Виннету…

      И, веря в неосознанное чудо,

      мы различали в каждом дне покуда

      не девушек, а яблони в цвету.

      Народ был прост, без лишних фанаберий;

      не воздавалось каждому по вере.

      Гудок завода, шепоток струны…

      Евреев не любили. Впрочем, это

      почти любого времени примета.

      Как, впрочем, и почти любой страны.

      Шкворчала незатейливая пища,

      на класс глядела Маркса бородища,

      а дом родной был тесен, словно клеть.

      Он был открыт и смеху, и простуде,

      и старились вблизи родные люди,

      которым лучше б вовсе не стареть.

      И, жив едва в вождистской ахинее,

      плыл воздух… Он закончится позднее,

      быстрее, чем возможности рубля.

      Зато, не зная здравиц и приказа,

      жила любовь. Трагична, большеглаза…

      Доронина. Плющиха. Тополя.

      70-е. Фрагмент с попугаем

      Было лето жесточе, чем к Цезарю Брут:

      минский август скорей походил на Бейрут

      и деревьям обугливал ветки.

      И жара миражами качала дома,

      и сходила с ума, и сводила с ума

      от соседки по лестничной клетке.

      И с огнем, получившим прописку в глазах,

      мы швыряли вещички в раздутый рюкзак:

      майки, плавки, потертые книги…

      Наконец дождались мы, с жарой совладав,

      и вобрал нас в себя неохотно состав,

      в Симферополь ползущий из Риги.

      Всюду – курица, яйца, батон, самогон,

      звуки музыки всласть наполняли вагон:

      «Песняры», Магомаев и Верди…

      А в соседях – прибалт из местечка Тракай,

      чьим попутчиком был небольшой попугай,

      прозябающий в клетке на жерди.

      А в соседнем купе слышен «ох!» был и «ах!»,

      даже воздух вокруг знойной страстью пропах,

      словно был там с Рахилью Иаков.

      Там друг друга любили взахлеб, допьяна,

      а ведь были-то, в принципе, муж и жена —

      но из двух независимых браков.

      А другой пассажир, лейтенант из ментов,

      был по пьяни за мелочь цепляться готов —

      вот ко всем и цеплялся, му^*ило.

      Чай был просто нагретой водой с сахарком;

      не предложишь такой ни в райком, ни в обком,

      а для нас – как для плебса – сходило.

      Поезд двигался к югу, как гибкий варан,

      пшенной кашей давился вагон-ресторан,

      мух гуденье, немытые миски…

      И – обратно, в купе, в неродную среду,

      где беззвучным комочком грустил какаду,

      наклоняя свой профиль семитский.

      1990

      Не подпадает под титул «Вехи»

      год девяностый в двадцатом веке.

      В усталых душах –