Разбойничья злая луна. Евгений Лукин

раздражённо толковала событие женщина с голубыми волосами. – А теперь ему – памятник и доску мемориальную, чего ж тут непонятного?

      – А я о чём говорю! – поддержал губастый сантехник Витька из первой квартиры. – Движение зря перекрывать не будут. Там его и поставят, на перекрёстке, а сюда – временно, пока пьедестал не сдадут…

      – Трудился, трудился человек… – не слушая их, сокрушённо качала головой домохозяйка с двумя авоськами до земли. – Ну разве это дело: привезли, свалили посреди двора… Вот, пожалуйста, уже кто-то успел! – И она указала скорбными глазами на процарапанное гвоздём неприличное слово, выхваченное из какой-то неведомой стены вместе со статуей.

      Нашего с Лёвушкой появления не заметили.

      – Из кирпича… – Девушка в стиле кантри брезгливо дёрнула плечиком. – Некрасиво…

      – Оцинкуют, – успокоил Витька.

      – И рук почему-то нет…

      – Приделают! У них технология такая. Руки изготавливают отдельно, чтобы при транспортировке не отбить.

      – Эх! – громко вырвалось вдруг у Лёвушки. – Не мог позу принять поприличнее!

      Чуть не плача, он стискивал кулаки, и лицо его было одного цвета со статуей. Все повернулись к нам, и я закрыл глаза. Вот он, скандал!..

      – Так ведь скульпторы сейчас какие? – услышал я, к своему удивлению, чей-то ленивый голос. – Это раньше скульпторы были…

      Они его не узнали, понимаете?! Перед ними маячили две совершенно одинаковые физиономии, но все словно ослепли.

      – Брови задрал, как идиот! – во всеуслышание продолжал горевать Лёвушка.

      Женщина с голубыми волосами смерила его негодующим взглядом.

      – А памятники, между прочим, – отчеканила она, – людям не за красоту ставят! Поставили – значит заслужил!

      Лёвушка, поражённый последними словами, медленно повернулся к ней, и глаза у него в тот момент, клянусь, были безумны…

* * *

      А на следующий день он не вышел на работу. Всё у меня валилось из рук, стоило мне взглянуть на его стол.

      Вчера я его еле увёл от песочницы, иначе бы он с пеной у рта принялся доказывать жильцам, что это его статуя. Ночью я то и дело просыпался и каждый раз думал: «Приснилось… Слава тебе господи…» Облегчённо вздыхал и вдруг понимал, что не приснилось.

      Я вставал, выходил в кухню, пил воду. За окном шевелились чёрные акации, и я надолго припадал к стеклу, скорее угадывая, чем различая возле песочницы, в сером просвете между двумя кронами, зловещий горбатый силуэт с обрубками вместо рук…

      А точно ли он пошёл вчера домой? Перед обедом я не выдержал – позвонил на работу Татьяне и, конечно, нарвался на отповедь. Её, знаете ли, как-то не волнует, где в данный момент находится этот неврастеник. И вообще, если он хочет извиниться, то пусть делает это сам, а не через адвокатов.

      Я положил трубку и вернулся за свой стол. Чёртовы бабы! Перезвонить бы сейчас, сказать: «Лёва тебя в нашем дворе ждёт, у песочницы. Очень просит прийти…» Да нет, бесполезно. Из принципа не пойдёт… А жаль.

      И тут словно что-то мягко толкнуло