Вишневый сад. 100 лет спустя. Август Котляр

вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая… А какой ликёр делали на экспорт! Способ тогда знали…

      Любовь Андреевна. А где же теперь этот способ?

      Фирс. Забыли. Или продали на Запад. Всё продали на Запад! К стенке бы их всех!

      Пищик (Любови Андреевне). Что в Париже? Русским ещё можно жрать лягушек?

      Любовь Андреевна. Лягушки – дрянь, как курица. Крокодилов ела – как осетрина.

      Пищик. Вы подумайте… А у нас крокодилов нельзя.

      Лопахин. До сих пор на Рублёвке были только господа и обслуга, а теперь появились еще эта сволочь дачники. Вы ж, может, помните, что в России все города, даже самые небольшие, окружены дачами, по шесть соток земли. Боюсь, что дачник лет ещё через двадцать размножится и загадит всё своей картошкой, морковкой и смородиной. Ныне они в основном бухают под шашлыки, но ведь может случиться, что на своих шести сотках они займутся курами и кроликами, и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным прибежищем последних приличных людей…

      Гаев (возмущаясь). Да это же недемократично, что вы говорите! Пусть люди выращивают органическую пищу!

      Входят Варя и Яша .

      Варя. Тут, мамочка, две эсэмэски. (Включает мобильный и показывает) Вот они.

      Любовь Андреевна. Это из Парижа. (Отворачивается, не прочитав.) С Парижем и свингерами покончено…Это коньяк в шкафу?

      Гаев. А ты знаешь, Люба, сколько этому шкафу лет? Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу, а там выжжены цифры, а под ними пыльные бутылки с коньяком. Шкаф сделан ровно сто лет тому назад. Каково? А? Можно было бы юбилей отпраздновать. Предмет неодушевленный, а все-таки, как-никак, книжный шкаф.

      Пищик (удивленно) . Сто лет… Коньяку сто лет! Вы подумайте!..

      Гаев. Да… Это вещь… (Ощупав шкаф и вынимая бутылку.) Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам пьянства и разгула; твой молчаливый призыв к распитию спиртных напитков не ослабевал в течение ста лет, поддерживая сквозь все войны, революции и прочие потрясения в моих предках и в нас бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывал в нас идеалах не только коммунизма для отдельно взятых товарищей, но и радостного тунеядства их потомков

      Пауза.

      Лопахин. Да…

      Любовь Андреевна. Ты все такой же, Леня. Несгибаемый тунеядец.

      Гаев (преодолевая конфуз). Сдохну – а работать всё равно не буду!

      Лопахин (поглядев на часы). Ну, мне пора.

      Яша (подает Любови Андреевне лекарство) . Может, примете свои антидепрессанты…

      Пищик. Не надо пить колёса, милейшая… от них ни вреда, ни пользы… Дайте-ка сюда… (Берет пилюли, высыпает их себе на ладонь, дует на них, кладет в рот и запивает квасом.) Опаньки!

      Любовь Андреевна (испуганно) . Да вы с дуба рухнули!

      Пищик. Антидепрессанты заглотал!

      Лопахин. Вот же дырища кишечная! Посмотрим,