Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы. Виктор Драгунский

задумался он вместе с нею тогда. Теперь Алёнушка уже заневестилась, ей можно было дать на вид лет шестнадцать, и как же была она красива, передать нельзя! Увидев нас, она перевела дыхание, поправила платочек и сказала хрипловато и дерзко:

      – Давай, помогай, кавалеры!

      Мы поставили ее телегу на колеса. Когда ставили, я видел рядом со своей Алёнушкину руку, озябшую и красную и такую удивительно маленькую. Мы все кричали на бедную коняшку, и Алёнушка кричала что-то дикое и устрашающее.

      Потом она поправила волосы и сказала:

      – Ай да мужики! Что значит мужики-то… Плохо бабам без мужиков!

      Лёшка сказал строго:

      – Тебе сколько лет?

      Она удивилась.

      – А тебе на кой?

      – Больно ругаться здорова. Не дело.

      Она отвернулась и сказала, уставившись в забор:

      – Это я без души и мысли. От тягости. А тебе не нравится – вали отсюдова.

      Я сказал:

      – Как вас зовут?

      Она обернулась и посмотрела недоверчиво.

      – Дуня. Табариновы мы.

      Я протянул ей руку, и она тотчас, улыбаясь, протянула мне свою озябшую, маленькую ручку.

      Я сказал:

      – Мы теперь у тети Груни будем жить.

      – За речкой?

      – Да.

      – Там тише…

      – Вот и хорошо.

      – Кто как любит…

      – Верно.

      – Ну что ж. Спасибо.

      Она взялась за вожжи.

      – Не стоит, что вы. Увидимся?

      Она снова посмотрела удивленно.

      – А у вас есть желание?

      – Есть.

      Она ответила:

      – Было бы желание, а там, бог даст, увидимся…

      Она задергала вожжами, закричала на лошадь, быстро глянула на меня из-под шелковых, небывалых ресниц и пошла за лошадью, пошла такая маленькая и такая гордая и сама по себе. Только она уже не ругалась больше, нет, она только помахивала своим умилительным кнутиком. А я остался и не мог двинуться с места, а рядом со мной стоял Лёшка, и, наверно, у меня был не совсем обычный вид, потому что Лёшка вдруг толкнул меня и окликнул испуганно:

      – Ну? Ты что? Окаменел, что ли?

12

      Как только мы с Лёшкой пришли, товарищ Бурин, наш командир, собрал нас всех, построил и сказал:

      – Наступает зима. Вот. Чего же ожидать? Безусловно, холода. Переходим, значит, на зимнее положение. Уже договорились: спать будем в домах. Теперь новые распоряжения: побудка устанавливается в четыре утра. Перекуры – это бич. Сокращаем перекуры с десяти минут ежечасно до пяти. Обед – час. Много. Полчаса. Из этого приказа мы видим о том, что рабочий день выигрывает сами считайте насколько. Чем вызывается? Последним напряжением. Прёт, бл…га. Так что надеюсь на вас.

      Он кончил свою речь и ушел, поблескивая железными очками. А мы разошлись и снова стали грызть нашу землю. Буринский приказ иссушал душу. Не потому, что он ухудшал нашу жизнь, а потому, что было ясно: это не его приказ, не он это выдумал, чтоб нам меньше спать, этот приказ – результат обстановки на фронте, этот приказ идет сверху, а если там