Не останавливайся. Адалин Черно

в свою тачку. Лучшего места для разговора в принципе не найти. Дверцы захлопнули – и вот тебе пространство, где никто ничего не услышит. Если наедине, то только там. Ну и опять же… слышать не будут, зато смогут увидеть. Идеально, чтобы не съехать с катушек и не полезть к Романовой. Я, конечно, задвинул эти мысли куда подальше, но ладони при виде нее так и чешутся, а мозги медленно превращаются в кашу, словно там, в голове, запустился миксер пока еще на маленьких оборотах.

      – Что за разговор? – бросаю равнодушно.

      – Ты должен поговорить с родителями. Мама просила, чтобы ты…

      – Стоп-стоп, что? – останавливаю ее на порыве.

      Должен? Я, блядь, с восемнадцати никому нихера не должен. Даже отец это слово давно не использует, а она так просто заталкивает, будто я тут с открытой нараспашку душой сижу.

      – Мама просила, чтобы ты поговорил с ними. Они… хотят кое-что сказать.

      – Я нихера никому не должен. Это раз. Хотят сказать – пусть говорят, в чем проблема?

      – Они… тебе так сложно уделить пять минут, посидеть за столом и послушать, что скажет моя мама?

      – Мне тебя слушать сложно, сталкер. Так и хочется сжать руку вокруг шеи и случайно не сдержаться.

      Она в ужасе распахивает глаза. Да, детка, я умею быть мудаком. Особенно когда трезвый. Особенно когда ты меня таким считаешь. А как, мать его, иначе? Показать, что до сих пор ее хочу? Правда ведь хочу. Так сильно, что зубы сводит и руки уже онемели от сжатых кулаков.

      – Вдруг я не сдержусь и сожму руки на шее твоей матери, м?

      – Ты не посмеешь! – восклицает и поворачивается ко мне.

      Впервые с того момента, как сели в машину, смотрит на меня. Разгневанно, недовольно, словно разъяренная фурия.

      – Не трожь мою маму, слышишь?

      – И что мне за это будет?

      Наклоняюсь к ней. Упиваюсь ее растерянностью и беззащитностью. Думаю, что наказываю ее, на самом же деле – себя. Были бы сейчас в другом месте – она наверняка бы уже лежала, а я терял голову, но здесь – нет. В институте она неделю была для меня пустым местом. Ничего не значащей сводной сестрой. Я не могу ее трогать, но, как сумасшедший, вдыхаю ее запах. Дышу им полной грудью, продлеваю агонию в надежде, что все закончится.

      – Тебе это нравится? Издеваться над людьми? Ты получаешь удовольствие?

      – Нравится, – повторяю за ней.

      – Оставь мою маму в покое, она… не заслужила! – восклицает и хватается за ручку двери, чтобы выйти.

      Не отпускаю. Дергаю за локоть на себя.

      – Что мне за это будет, сталкер, м? Что мне будет за то, что я не стану делать того, что мне нравится?

      – Ты… чего-то хочешь?

      – Хочу… тебя. Подумай.

      Отпускаю ее. Она тут же выбегает из машины как ошпаренная. Я же… остаюсь сидеть на месте. Прихожу в себя, жду, пока член в штанах прекратит таранить ширинку, и тоже выхожу.

      На парах о сказанном упорно жалею. Стараюсь отогнать подобные мысли. Я – и сожаление? Что за бред вообще? Но они упрямо лезут в голову. Я однозначно сказал лишнего. На что инфузория готова ради матери? Уверен, на многое… А я? Я готов взять то, что она предложит? Если предложит! Смогу устоять и отказаться?

      – Тан, –