Камень среди камней. Жан-Лоран Солитью

сочетались внутри меня, и чувствовал я себя закономерно ужасно. Я знал, что всё это временно. Временно не для меня – сам я был готов вечность кружиться в этом ритме, цепляясь за растянутое до бесконечности счастливое мгновение. Думал лишь о ней: хотел прижаться к её столь родному тёплому телу, целовать её губы, что были мягче свежего зефира – в общем, любить её. Её присутствие успокаивало меня, но я не мог быть рядом: она виделась со мной лишь тогда, когда сама того хотела, и мне приходилось болезненно выжидать встречи, наступавшие неожиданно, в то время как в этих промежутках меня изнутри жрала душевная болезнь, не имеющая ничего общего с диагнозами врачей – нечто совершенно иное. Моя гордость говорила мне, что со мной играют, моё задетое мужское эго кричало мне: «Не поддавайся!», и я не вымаливал свиданий, скучая так сильно, будто истекал кровью. Мой разум тщетно пытался донести до меня разумность её поведения, находя отклик в собственной логике, которую я умудрялся отрицать. Это было здраво и полезно для любви – я имею в виду разлуку. Но я был больным человеком, приносящим сложности во всё, чего я касался, зная, что рано или поздно убью себя. Диагноз может оказаться неверным, да и вообще болезнь можно придумать. Но я знал, что есть что-то, что я не могу объяснить. Что-то, похожее на проклятье, на злой рок, на бытность тела, чья душа умерла давным-давно. Мой разум – разум паразита, поселившего в теле, некогда погибшего дитя. Подтвердить это мало кто мог. Но я знал это.

      На одной из остановок в транспорт зашла парочка, знавшая о моём творчестве и почему-то по этой причине маниакально меня преследующая. Они мне не нравились, и я всегда жалел, что раскрыл свою личность перед ними. В этот момент этого отвратительного дня я особенно не был рад их видеть. Ладно бы один человек был такой псих, лишённый личной жизни и преследующий кого-то, в ком он видел оное в наличии, но, чтобы два, да ещё и в паре – немыслимо! Неужели настолько им нечего было делать, что они гонялись за людьми, которым заняться чем-то да было? Неужели настолько не было у них личного, что они готовы были становиться паразитами у такого не менее неприятного паразита как я?

      Гавриил был человеком странным и мне непонятным, а его жена Анна всегда имела одно и то же выражение лица, даже когда смеялась, – лицо забитой до полусмерти собаки, любящей и боящейся хозяина одновременно. Мне казалось, что он не был с ней мил, да и вообще, честно говоря, я думал, что он был садистом, затрахивающим свою жену до полусмерти, чувствуя её беспомощную робость. В забитом транспорте они беседовали со мной о какой-то невнятной и бессмысленной херне, бывшей мне неинтересной: о походах в какие-то заведения, их рецензиях и тяжких обидах, что их не приняли с распростёртыми объятиями почти под самое закрытие такие же бедолаги, что работали в «Интернационале». Разговор этот лишь усиливал мою неприязнь, и я хотел, чтобы они поскорее вышли, так как знал, что живут они где-то поблизости той местности, что мы проезжали, но они всё не выходили и не выходили, продолжая вести со мной беседы. Наконец, Анна подтолкнула