Вне времени. Анна Ураскова

им была вызвана её собственная просьба.

      – Иногда мне всё ещё кажется, что стоит чему-то пойти не так, и я расколюсь, как статуэтка. Поэтому прикоснись ко мне. Я хочу чувствовать, что я живая. Что я настоящая. Я хочу почувствовать, что выдержу даже самые крепкие твои объятия.

      – Доротея…

      Его сердце разрывалось на куски, сгорало – и восставало из пепла, исцеляемое бальзамом этого священного и запретного сближения. Он придвинулся к Доре, обхватив её руками, несмело, с трепетом коснувшись губами её прозрачной кожи. Ему многое снилось в страшных снах: пустые глаза, рассыпавшееся, опавшее пеплом в его горячих объятиях тело. Он боялся её обжечь, разрушить изнутри, боялся оставить следы на этом бесцветном, алмазном холсте. Он безумно страдал, когда звучала эта просьба, он перебарывал свой страх – и вместе с этим он всегда, тайно, ждал этого. Лишь так, преодолев первый барьер страха, он ощущал Доротею, чувствовал, что они принадлежат друг другу, что ничто не способно их разлучить. Дора всем своим хрупким телом отдавала накопленное, не менее выстраданное ею тепло, отдавала свою боль и свой страх, отдавала свою веру в него и в его преданность. Она не хотела, чтобы он боялся её касаться. Она дарила ему любовь, как он дарил свою. Они не скупились на чувства, не растрачивали свою вечность на деланные ужимки, принятые между людьми, не мучили друг друга спорами или ожиданием расставания. Они жили вне времени и вне принятых понятий. Они были единым целым.

      Когда казалось, что невесомое тело Доротеи может вот-вот сломаться под углом забвения, Марк становился столь же невесомым. Они оба становились воздухом, дыханием, которое наполняло комнату. Дыханием одного существа. Марк делал так, чтобы ткань, сколь бы мягкой и нежной она ни была, не касалась кожи Доры. Не было жёстких, грубых соприкосновений. Марк никогда не забывался, во всяком случае, не забывался один – иногда их накрывала особая волна, уносившая их сознание далеко за пределы этой комнаты, в их старое поместье, в тёплые летние ночи, когда настежь были открыты окна, и обнажённую кожу ласкал ночной ветер, когда они наблюдали за звёздами, наслаждаясь едва ощутимым жаром друг друга.

      Когда их отпускало, Марк в забвении и с благодарностью целовал её кожу и её ноги, иногда не в силах остановиться. Он знал, что они прокляты, что им подобные не могут верить – но он её боготворил. Для него самым страшным было причинить ей боль, и если иногда он во время этих поцелуев замечал едва видимое потемнение или покраснение на теле Доры, он безумно корил себя, проклинал, молил о прощении. Доротея лишь улыбалась своей спокойной, увы, столь взрослой, полной взрослой осознанности улыбкой.

      – Спасибо, – шепнула она, гладя голову Марка, лежавшую у неё на животе. – Я так привыкла к твоему телу. За столько лет… Когда мы впервые случайно замечтались и остались вдвоём, когда пришло время усыпать…

      – …наши родители были счастливы, – с улыбкой сказал Марк. – Они поняли, что их дети выросли.

      – Сколько нам было?

      – Я не помню… Мне было так страшно тогда. А ты… твоя храбрость,