За пределы атмосферы. Антология

петли открываемого шкафа. Шум возни, опять шаги. Регина Павловна вернулась, остановилась на пороге кухни и устремила неподвижный взор фарфорово-голубых глаз на дочь. Та неподвижно сидела на месте. Такие же, как у матери, голубые глаза, только у Элеоноры они сияли решимостью. Такие же округлые, нежно-розового румянца щеки. Только такой косы, уложенной сейчас венком вокруг головы, льняной белизны и почти в руку толщины, даже в юности у Регины Павловны не было.

      – Ключ от комнаты, пожалуйста, – сказал глава семьи, Эдуард Генрихович, оторвал взгляд от «Вестей» и протянул руку. – Регина, отнеси туда ночную вазу.

      Такому наказанию Элеонора подвергалась ровно один раз в жизни. Когда ей было восемь лет, она разбила чашку из сервиза, полученного матерью в подарок от бабушки, матери отца. Три дня без еды, воды и света. И предупреждение: следующий раз будет не три дня, а шесть, после чего предстоит беседа с пастором и еще одно наказание – то, которое назначит пастор. Она выпрямилась и сказала звенящим голосом:

      – Я не допущу, чтобы меня ощупывали сальными глазами!

      Минута оглушительной тишины. Наконец Эдуард Генрихович сказал:

      – Встань и объяснись.

      Конечно, и он, и Регина Павловна слышали про Хасанку. Слышали иногда пробегавшие панические шепоты: еще кто-то пропал, еще кого-то избили, изуродовали, надругались. Девушка, женщина, мальчик-подросток. И видели объявления «Дворца отдыха для настоящих мужчин». Но были непоколебимы в убеждении: порядочной девушке ничто не угрожает. Рискует лишь та, что ведет себя неподобающе. Элеонора не может вести себя никак иначе, кроме как правильно. Ganz richtig. И точка. Услышать от дочери, что на ее глазах днем напали на женщину, которая сошла с автобуса и проходила мимо кафе-шавермы, накинули на голову мешок и утащили в дверь кафе, было весьма неприятно, царапало внутри. Где у офицера и девушки на выданье должна находиться честь, а у истинного евангельского христианина, выросшего im das Vaterland, возможно, душа. Но тон дочери явственно говорил: нет, это не россказни. Не грех суесловия и злословия. И Эдуард Генрихович сказал:

      – Сядь.

      Помолчал и продолжил:

      – Я все взвесил. Разрешаю. Привести в порядок комнату, потом ужинать.

      А перед тем, как гасить во всей квартире свет, объявил:

      – Завтра я иду в администрацию.

      И уж в то, что произошло в доме у Аржаных, просто не поверила бы ни Наталья, ни другой кто из ужовцев. Похождения Роберта и Феликса Аржаных заменяли ужовцам и театр, и кино. Все рассказывали и пересказывали друг другу, как Роберт, собравшись встретиться с приятелем, начал еще дома, сел в электричку очень уже хорош, доехал до Питера, не проснулся на Балтийском вокзале, а когда электричка, возвращаясь обратно, подошла к родной платформе, был заботливо разбужен земляками. Вывалившись на перрон, озирался некоторое время, а потом громко вопросил:

      – А когда же будет Гатчина?

      Эта история затмила и предыдущий эпизод, когда, точно так же в подпитии, он задремал на кухне. Разбудили его в тот раз