Юность. Лев Толстой

отца небесного, да сохранит он в тебе навсегда веру, кротость и смирение. Аминь».

      Я был совершенно счастлив; слезы счастия подступали мне к горлу; я поцеловал складку его драдедамовой рясы и поднял голову. Лицо монаха было совершенно спокойно.

      Я чувствовал, что наслаждаюсь чувством умиления, и, боясь чем-нибудь разогнать его, торопливо простился с духовником, и, не глядя по сторонам, чтобы не рассеяться, вышел за ограду и снова сел на колыхающиеся полосатые дрожки. Но толчки экипажа, пестрота предметов, мелькавших перед глазами, скоро разогнали это чувство; и я уже думал о том, как теперь духовник, верно, думает, что такой прекрасной души молодого человека, как я, он никогда не встречал в жизни, да и не встретит, что даже и не бывает подобных. Я в этом был убежден; и это убеждение произвело во мне чувство веселья такого рода, которое требовало того, чтобы кому-нибудь сообщить его.

      Мне ужасно хотелось поговорить с кем-нибудь; но так как никого под рукой не было, кроме извозчика, я обратился к нему.

      – Что, долго я был? – спросил я.

      – Ничего-таки, долго, а лошадь давно кормить пора; ведь я ночной, – отвечал старичок извозчик, теперь, по-видимому, с солнышком, повеселевший сравнительно с прежним.

      – А мне показалось, что я был всего одну минуту, – сказал я. – А знаешь, зачем я был в монастыре? – прибавил я, пересаживаясь в углублении, которое было на дрожках ближе к старичку извозчику.

      – Наше дело какое? Куда седок скажет, туда и везем, – отвечал он.

      – Нет, все-таки, как ты думаешь? – продолжал я допрашивать.

      – Да, верно, хоронить кого, ездили место покупать, – сказал он.

      – Нет, братец; а знаешь, зачем я ездил?

      – Не могу знать, барин, – повторил он.

      Голос извозчика показался мне таким добрым, что я решился в назидание его рассказать ему причины моей поездки и даже чувство, которое я испытывал.

      – Хочешь, я тебе расскажу? Вот видишь ли…

      И я рассказал ему все и описал, все свои прекрасные чувства. Я даже теперь краснею при этом воспоминании.

      – Так-с, – сказал извозчик недоверчиво.

      И долго после этого молчал и сидел недвижно, только изредка поправляя полу армяка, которая все выбивалась из-под его полосатой ноги, прыгавшей в большом сапоге на подножке калибера. Я уже думал, что и он думает про меня то же, что духовник, – то есть, что такого прекрасного молодого человека, как я, другого нет на свете; но он вдруг обратился ко мне:

      – А что, барин, ваше дело господское.

      – Что? – спросил я.

      – Дело-то, дело господское, – повторил он, шамкая беззубыми губами.

      «Нет, он меня не понял», – подумал я, но уже больше не говорил с ним до самого дома.

      Хотя не самое чувство умиления и набожности, но самодовольство в том, что я испытал его, удержалось во мне всю дорогу, несмотря на народ, который при ярком солнечном блеске пестрел везде на улицах, но как только я приехал домой, чувство это совершенно исчезло. У меня не было двух двугривенных,