Брабантский мастер Иероним Босх. Дмитрий Овсянников

с ног или, наоборот, подхватить прохожего за плащ и подбросить повыше. Скрипели флюгера, раскачивались вывески лавок и мастерских. Вода в каналах и та волновалась так, что могла бы захлестнуть небольшую лодку. Где-то завыла собака, вскоре ей отозвались другие – их тоскливая разноголосица упорно пробивалась сквозь ветер, и тот, кому доводилось ее слышать, поневоле начинал тревожиться. Призывал он святых или же поминал нечистого – все едино, в душе рождались тоска и страх, ощущение скорого несчастья.

      На рыночной площади под напором ветра едва держались дощатые прилавки, уже закрытые на ночь. Взглянув за окно, мастер Антоний увидел, как одна из построек сорвалась с места и взмыла в воздух на высоту чуть выше человеческого роста. Ветер с грохотом поволок ее по крышам соседних лавок. Художник перекрестился.

      Ближе к полуночи издалека, со стороны речного порта начал доноситься гул.

      – Не к добру этот гул, Антоний, – обеспокоенно сказала художнику его жена Алейд. – Ветер так не воет.

      Мастер Антоний встал и молча принялся одеваться, жена последовала его примеру.

      – Алейд, поднимай детей! – крикнул художник, спешно выходя из спальни на лестницу, ведущую вниз. – Лизхен! Лизхен, поднимайся!

      Служанку – крепкую, поперек себя шире, немку – долго звать не пришлось: она слышала то же, что и хозяева, и успела всполошиться не меньше них. Разбудили детей – Яна и Йеруна, Катарину и Берту. Гуссена не было дома – ему как раз пришло время нести службу в городской пожарной страже.

      И тут же к отдаленному гулу прибавились крики множества людей. Вскоре крики начали приближаться, гул – нарастать. Затем на площади застучали копыта летящих вскачь лошадей, тревожно запели рожки глашатаев, поднимая горожан. И, словно в ответ рожкам, на колокольне собора ударили в набат.

      – Йерун, и вы, девочки, бегом в кладовую, – на ходу распоряжался мастер Антоний. – Багры, топоры, ведра – сколько есть, на улицу. Ян, идем за лестницей. Лизхен, Алейд – бочка с водой во дворе. Сейчас понадобится еще вода.

      Йерун не помнил, с чего началась та ужасная ночь, спустя несколько лет не сказал бы наверняка, сколько она продлилась. Помнил лишь, что она не пожелала уходить с рассветом. Быть может, даже пожрала и смешала в своем смрадном чреве несколько обычных ночей и несколько дней в придачу. Он запомнил ее на всю жизнь как ночь, когда чернота с ночного неба спустилась вниз, к людям. И заполонила все, на что бы ни упал взгляд.

      Чернота повисла в воздухе едкой, удушливой хмарью, осела на земле, стенах домов, оградах и прилавках рыночной площади. Впрочем, это стало заметно позже, когда стих ветер. А прежде с чернотой соперничал огонь. Огонь и извергал черноту, и обращал в черноту все, до чего мог дотянуться. Хертогенбос охватил чудовищной силы пожар.

      Йерун помнил, как люди из домов, окружавших треугольную рыночную площадь, высыпали на улицу – такого шума и суматохи не случалось в обычный базарный день. Огонь приближался к площади – его рев, усиленный воем ветра, напоминал голос исполинского