Трудная дорога к морю житейскому. Иван Александрович Мордвинкин

Мне… ответило упрямое эхо. – Жи-ить… Жи-ить…

      Артём безвольно свалился на бок, сопротивляясь спазмам во всем теле, сжался эмбрионом, будто рождаясь обратно в небытие, и закряхтел, как кряхтят смеющиеся, когда силы для смеха уже не осталось, не хватает воздуха, но смех душит. Только Артём не смеялся. Он рыдал так. Мало у него набралось опыта слёз и стенаний. Точнее, совсем не набралось.

      Он ведь решил, что, если не будет психовать, тётя Тоня опять станет доброй к нему, полюбит его и заметит, как он был добр к ней, как он видел и любил её. И он старался не плакать, старался терпеть, пряча слёзы даже от самого себя, когда оставался в одиночестве, или ночами, когда мог находиться в личном пространстве – на кровати, укрывшись одеялом с головой.

      А теперь у него получались некрасивые и нежалостливые кряхтенья и длинные завывания, похожие на мелодию в одну ноту:

      – У-у-у… ы… ы… – он рыдал, как мог. Зато слёзы, которые тоже ему знакомы были плохо, выплескиваясь вместе с ненавистью из глаз, будто бы снижали давление в груди, освобождая в ней что-то новое.

      Обессилев, он обмяк и остался лежать, бездумно слушая пульсирующий звон в ушах, похожий на монотонный лесной шум.

      Лес умел молчать, слушать и тихо отвечать. Наверное, за сотни или даже тысячи лет он слышал многое о жизни людей, которые приходили сюда делать то, что нельзя делать людям в мире людей.

      Только через час Артём поднялся, оглядел окружающий пейзаж, тусклый и бесцветный, как старое кино.

      Собравшись, он поднял рюкзак и, пошатываясь, побрёл к пространному разливу ручья. Здесь, зачёрпывая в руку родниковую воду, он вычистил штаны, куртку и рюкзак. Здесь он попробовал прикинуть дальнейшее.

      Миссия, вроде бы, выполнена, ненависть, вроде бы, выплеснута. Но за нею, как оказалось, пряталось и ещё что-то, что он видел в собственных глубинах, но не мог пока определить, осознать и отнести к очевидному.

      Ненависть оказалась только смердящей корочкой на гниющей ране, которую расковырял он безумством крика. И теперь рана та болела открыто, не скрываясь. Как и положено болеть тому, что лишается защитной корки.

      Что делать дальше?

      Он чувствовал, будто душа его, когда-то составленная в единый механизм, пусть и неровно работающий, теперь разобрана, разбросана, и открылось её уязвимое ядро, которое без доспехов ненависти всю свою силу расточало в пустоту, нисколько Артёма не питая, а обессиливая и обезмысливая.

      Он тяжело встал, забросил рюкзак за спину, долго возился с лямками. Потом набрал полные лёгкие воздуха и медленно выдохнул.

      В любом случае, точка поставлена. Теперь он, по крайней мере, свободен от желания быть правильным и может кричать, на сколько хватит вопля.

      Он вяло подпрыгнул на месте, чтобы проверить прочность крепления поклажи на спине. От его движения птицы разлетелись в разные стороны, будто расступаясь и освобождая ему путь, и деревья одобрительно покивали кронами. Теперь даже шум в ушах утих, уступив звуковое пространство шуму леса, шуму живого, наполняющего его.

      Артём