Каталог утраченных вещей. Юдит Шалански

в компании с носорогом и узорчатой змеей длиной в десять локтей. Чудовище было не узнать, шершавым языком оно у всех на глазах, как заправский пес, лизало охраннику руки.

      Империя римлян велика и по всем краям порядком обтрепана. Рим завоевал не только латинян, вольсков, эквов, сабинян и этрусков, но также македонцев, карфагенян и фригийцев, даже сирийцев одолел и кантабров, а теперь усмирил и это чудовище, будто племя варваров, – сломал его хищную натуру, орудуя плеткой и железной палкой, задобрил крольчатиной и козлятиной, заручился доверием – в обмен на пощаду, как обещал ее всем покоренным народам. Тигрица щурилась, парируя каждый луч света, но не в силах отделаться от навязчивых человеческих взглядов, – рабыня перед освобождением, которую вот-вот объявят гражданином империи. И вдруг невесть откуда – скорее в силу стихийного каприза, чем недоверия – раздался призыв к возмездию, тот самый, какой подхватывают при любых обстоятельствах, единогласный и вечно брызжущий слюной, колотящийся в приступе подозрительности и неожиданно вспыхнувшего недоверия. Люди, наверное, вообразили, что покорность тигрицы наигранная и ее миролюбие не более чем уловка. Что даже если хищник спрячет когти, повернется на спину и, подставив брюхо, склонит смотрителя к ласкам, он всё равно останется воплощением ужаса. Нет ничего живучее, чем страх перед противником, которого тебе удалось однажды повергнуть, но которому, невзирая на победу, ты явно уступаешь в силе. Есть правда, и ее нельзя не признать: природа осталась непокоренной, человек не сумел подчинить себе диких зверей. Каждый вздох тигрицы служил напоминанием о давних страхах и о грядущих несчастьях и только утверждал ее скорую смерть, неотвратимую, как жертвоприношение после одержанного в битве триумфа. Последовал единодушный приговор: да встретит кроткая тварь свою смерть на арене, как встречают ее враги Рима. Но когда дошло до выбора противника, ни один не вызвался с ней сразиться. Так в клетке и закололи.

      Гремят цепи, лязгают мечи, открывается деревянный люк и ухает на песок. Земля отверзается. По рядам пробегает шепот. Из темноты выглядывает огненно-рыжая голова. На арену выходит лев: спокойный, хладнокровный, с поднятой головой, обрамленной черно-ржавой гривой. Темная шерсть покрывает не только плечи, косматый мех до самого живота. Лев видит хищную кошку, чужих кровей, отмечает идеальность форм. Они никогда не встречались и теперь стоят, разглядывая друг друга с безопасного расстояния. Ржет жеребец перед воротами, хлещет плетка. А так тишина. Трибуны подаются вперед, силясь что-то прочесть во взгляде бестий, в их немых позах, в оцепенении. Но те себя не выдают. Хоть бы проблеск покорности, один намек на молчаливое соглашение, какое устанавливается между хищником и добычей на общей территории, – ничего.

      Лев садится, истый триумфатор, ни тени волнения, бока втянуты, грудь распирает от гордости, застыл точно памятник – отставной