Сигареты. Хэрри Мэтью

его тошнило от мысли: окажись его стихи опубликованы, их могут прочесть его мать и отец, – страх нелепый и при этом настоящий.

      Как-то днем в середине августа Элизабет предложила поехать порыбачить в озере Люзёрн.

      – Терпеть не могу рыбалку.

      – Хотя бы выяснишь, как оно бы могло быть. – У Оливера зародилось подозренье, что она имела в виду: его отец вываживает мушкой форель в зловещей листве.

      – Что мы ловим? – спросил он, отталкивая ялик от берега.

      – Кто ж знает. Умеренноротого окуня?

      Гребли по очереди. Дважды вытаскивал Оливер круглоглазых, грубочешуйных окуньков, некоторое время плескавшихся в металлическом ведре. Посреди озера Элизабет сложила весла.

      День стоял серый и безмятежный. Они лежали на дне лодки. Оливер устроился головой на обитой мягким банке в корме, Элизабет примостилась у него под боком, щека в изгибе его плеча, одна рука – у него под расстегнутой рубашкой. О медленно вращавшуюся лодку с переменной резвостью шлепала вода.

      Он наблюдал за медленными кругами лодки, за тем, как перед мягким шлепком в борт собираются маленькие волны. По-над озером от заросших тростником берегов тянуло мульчей. Вода и сопки подрагивали в рассеянном сером свете. Жизнь как будто завершилась, а ему снилось воспоминанье. Он не мог сказать, каково ему. Чувства его превратились в повторения волн – и серости, которая почти не менялась под ярким низким небом.

      Лодку он пустил в дрейф. Некуда ему было плыть. Он не размышлял – разве что внутри самой грезы. Все, что когда-либо произошло, лишь мнилось – мнилось, будто пригрезилось, несущественное, без сути. Лодка сонно покачивалась, поворачиваясь туда и сюда, предоставляя ему чувства, мысли, их предметы. На единственный миг, быстро миновавший, он попробовал сказать о том, что с ним происходит (может, Гегель, может, Гейне; они тоже несущественны). Не за что было хвататься. Его целиком окружал сон его существа. Его окружало ничто. Ему не требовалось ничего вне себя, за пределами этого сна.

      Прошел час. Он безотрывно смотрел в небо. На западе темнеющая серость изменилась. Очерк сопок сверху тлел тусклыми фестончатыми рифами красных угольков.

      – Ничто за пределами нас не задерживается. – Мысль снова притонула в сумрак лесов и воды, облака в их мгновенье огня и угасанья показались ему собственной его жизнью, которой придали форму, гимном удовольствия и меланхолии.

      К востоку небо обрело оттенок лика посмуглее, он больше успокаивал: уклон холодной голубизны, угольной, того колера, какой в детстве он называл полицейским синим. Оливер подумал о дядюшке, при упоминании чьего имени взрослые умолкали, – опозоренном, профукавшем свои средства и хороший брак на других женщин. Жил он в предместье Кливленда с некоей миссис Куилти. Синий, синий, полицейски синий. Оливер заглянул во тьму и ощутил содрогание могущества, осознав, что жизнь его принадлежит ему целиком и полностью, никого тут больше нет. Более никогда уже не познает он такого счастья. Когда проснулась Элизабет, ночь уже опустилась.

      Родители Оливера вернулись из Европы. Он приятно