Солнце и Замок. Джин Вулф

как-то сказал, что «мутниками» их прозвали потому, что они воду мутят, баламутят, бунтуют.

      – Кстати, о Сидеро, – вспомнил я. – Когда Зак привел тебя на дно воздушной шахты, Сидеро здесь, рядом, был?

      – Нет. Кроме тебя, мы не нашли никого.

      – А не видала ли ты моего пистолета, или ножа, который подарила мне при первой встрече?

      – Нет, их мы не видели тоже. А упал ты вместе с ними?

      – Не я, Сидеро. То и другое было на нем. На поясе. Я надеялся, что ему хватит честности вернуть их… ну что ж, по крайней мере, он меня не добил.

      Гунни покачала головой – точнее, повернула ее из стороны в сторону поверх мягкой ветоши, так что ее румяная, округлая щека соприкоснулась с моей.

      – Нет, на него это не похоже. Может, он порой и грубоват, но чтоб убил кого-то – о таком я ни разу не слышала.

      – По-моему, он ударил меня, пока я лежал без сознания. Губы разбиты, и вряд ли при ударе об пол: падал-то я в нем, внутри, помнишь? Или об этом я еще не рассказывал?

      Гунни, отодвинувшись в сторону, уставилась на меня во все глаза.

      – Вправду? Ты и такое можешь?

      – Да. Сидеро это пришлось не по вкусу, но, думаю, какая-то особенность конструкции не позволяла ему меня вытолкнуть, пока я оставался в сознании. А после падения он, должно быть, открылся и вытащил меня уцелевшей рукой. И мое счастье, что ноги мне не переломал… зато, вытащив, очевидно, ударил. За что я непременно прикончу его, когда встречу снова.

      – Он всего-навсего машина, – негромко сказала Гунни.

      Ладонь ее скользнула под мою изорванную рубашку.

      – Вот уж не думал, что тебе об этом известно, – удивился я. – Казалось, ты считаешь его человеком.

      – Мой отец был рыбаком, и росла я на лодках. Дай лодке имя, дай ей глаза, и она что ни день станет вести себя, как человек, и даже о многом расскажет. Но на самом-то деле она вовсе не человек. Рыбаки – они нередко с причудами, но отец говорил, что помешавшегося всерьез отличить можно вот как: спятивший, если лодка ему не по душе, не продаст ее, а утопит. Да, у всякой лодки есть собственный дух, но чтобы стать человеком, одного духа мало.

      – А как отнесся отец к твоей вербовке в матросы? – спросил я. – Не ругался?

      – Нет, – ответила Гунни. – Отец к тому времени утонул. Все рыбаки когда-нибудь тонут. А мать не пережила его гибели. Я на Урд возвращаюсь довольно часто, однако еще ни разу не смогла застать их в живых.

      – Скажи, Гунни, кто был Автархом в твои детские годы?

      – Не знаю, – отвечала она. – Подобные вещи нас сроду не волновали.

      Тут Гунни всплакнула. Я принялся ее утешать, утешения быстро и совершенно естественно обернулись любовными играми, однако ее ожог покрывал большую часть живота и груди, а еще, как бы мы ни ласкали друг друга, память о Валерии разделяла нас незримой стеной.

      Наконец Гунни спросила:

      – Тебе не больно?

      – Нисколько, – заверил ее я. – Мне просто жаль, что я сделал так больно тебе.

      – Но ты вовсе не сделал мне больно.

      – Ошибаешься,