Живой Есенин. Антология

называлось поэмой, и смысл, вложенный в него, должен был превосходить правдивостью и художественной силой все образы любви, созданные мировой литературой до сего времени. Так, по крайней мере, полагал автор.

      Каково же было мое возмущение, когда наш незнакомец залился самым непристойнейшим в мире смехом, сразу обнаружив в себе человека, ничего не смыслящего в изящных искусствах.

      И в довершение, держась за животики, он воскликнул:

      – Это замечательно… Я еще никогда в жизни не читал подобной ерунды!..

      Тогда Боб, ткнув пальцем в мою сторону, произнес:

      – А вот и автор.

      Незнакомец дружески протянул мне руку.

      Когда минут через десять он вышел из комнаты, унося на память с собой первый имажинистский альманах, появившийся на свет в Пензе, я, дрожа от гнева, спросил Бориса:

      – Кто этот ….?

      – Бухарин! – ответил Боб, намазывая вывезенное мною из Пензы сливочное масло на кусочек черного хлеба.

      В тот вечер решилась моя судьба. Через два дня я уже сидел за большим письменным столом ответственного литературного секретаря издательства ВЦИК, что помещалось на углу Тверской и Моховой.

      Стоял теплый августовский день. Мой стол в издательстве помещался у окна. По улице ровными каменными рядами шли латыши. Казалось, что шинели их сшиты не из серого солдатского сукна, а из стали. Впереди несли стяг, на котором было написано:

      МЫ ТРЕБУЕМ МАССОВОГО ТЕРРОРА

      Меня кто-то легонько тронул за плечо:

      – Скажите, товарищ, могу я пройти к заведующему издательством Константину Степановичу Еремееву?

      Передо мной стоял паренек в светлой синей поддевке. Под синей поддевкой белая шелковая рубашка. Волосы волнистые, желтые, с золотым отблеском. Большой завиток как будто небрежно (но очень нарочно) падал на лоб. Завиток придавал ему схожесть с молоденьким хорошеньким парикмахером из провинции. И только голубые глаза (не очень большие и не очень красивые) делали лицо умнее – и завитка, и синей поддевочки, и вышитого, как русское полотенце, ворота шелковой рубашки.

      – Скажите товарищу Еремееву, что его спрашивает Сергей Есенин.

      3

      В Москве я поселился (с гимназическим моим товарищем Молабухом) на Петровке, в квартире одного инженера.

      Пустил он нас из боязни уплотнения, из страха за свою золоченую мебель с протертым плюшем, за массивные бронзовые канделябры и портреты предков (так называли мы родителей инженера, развешанных по стенам в тяжелых рамах).

      Надежд инженера мы не оправдали. На другой же день по переезде стащили со стен засиженных мухами предков, навалили их целую гору и вынесли в кухню.

      Бабушка инженера, после такой большевистской операции, заподозрила в нас тайных агентов правительства и стала на целые часы прилипать старческим своим ухом к нашей замочной скважине.

      Тогда-то и порешили мы сократить остаток дней ее бренной жизни.

      Способ, изобретенный нами, поразил бы своей утонченностью прозорливый ум основателя