Цефеиды. Андромеда. Ханна Ким

значок колокольчика. И внутри последнее обрывается – но не от противного звука, а когда Чонхо забирает у него смартфон и кладет на стойку позади экраном вниз. Кладет и в глаза смотрит – без компромиссов совершенно. Телефон вибрирует еще несколько раз и затихает. Он затихает, а Мингю – все-таки кричит. Разрывается беззвучным криком про себя до фантомного жжения в глотке.

      Чонхо хороший. Он – хороший. Мингю всегда это видел, всегда понимал, но сейчас это понимание делает настолько хорошо, что попросту плохо становится. И дышать нечем.

      – Ты хороший, – слышит Мингю и застывает.

      Где предел этому человеку в его сердце? Там один только он сейчас. И вообще ничего больше. Так смеяться хочется, слезами захлебываясь. И все-таки умереть, потому что вынести это чувство невозможно совершенно – его слишком много, оно внутри и вне, оно повсюду.

      Мингю хочет обнять Чонхо снова, но не успевает: будильник звенит опять, словно еще громче, возмущенный тем, что его проигнорировали. Он подхватывает телефон уже сам, выключает его насовсем с третьей попытки, потому что сосредоточиться даже на одной кнопке чересчур сложно. Мобильник выскальзывает из опущенных рук, падает на пол, а Мингю даже угрызений совести не чувствует – только голову запрокидывает.

      Все действительно пропало. Они – пропали. Им конец.

      Мингю жмурит глаза до исступления и рыдать хочет в голос, потому что чувствует. Он – чувствует. Все и сразу. Но больше всего – то, что Чонхо рядом. И он не откажется от него: ни в этом мире, ни в другом.

      Мингю бьется затылком о шкафчик и ловит всем своим существом чертов беспредел. Полный беспредел: в голове, душе, теле. Абсолютный раздрай и в то же время совершенную гармонию. И все вдруг кажется таким простым, господи. С первого дня таким было. И чувство, словно это было загадано всем миром на падающую звезду, которой был сам Мингю. Был – и сгорел в атмосфере без следа. И одно только осознание в голове осталось, что…

      Он пытался сбежать, укрыться на задворках своего подсознания, отрицал, игнорировал. Хотел дать шанс – не только себе. А теперь – конец. Мингю хочется умолять и просить прощения – все так же – за все. За то, что дурак, кретин, пропащий. За глупые упрямые смыслы, бьющие надсадно по вискам, за то, что не видел, что не давал видеть. Но в нем так много сейчас, что никуда уже не спрятать, ни под какие замки не запереть: оно бушующей лавой наружу хлещет и все вокруг выжигает.

      Чонхо правда – рядом. Он своею поддержкой так больно делает, что Мингю умирает снова. Чонхо собою как волной накрывает, вздохнуть не дает.

      Мингю сейчас весь – нараспашку. Он позволяет заглядывать куда-то дальше, чем в душу, рассматривать все свои грехи и страхи, которыми он как амулетами обвешался. И сжимает зубы до скрипа, когда понимает, что да, это больно. Больно, но Мингю безумен сейчас, как никто и никогда, поэтому боль глотает, давит ее в себе чужими объятиями.

      И этот момент – он как бесконечное во времени. Он нечто такое, что застыло в вечности, которая вместо