Спартак. Рафаэлло Джованьоли

и тяжелого несчастья.

      Не успел он еще закончить ужин, как в триклиний вошла Эвтибида, бледная, но спокойная; в руках она держала свиток папируса в обложке из пергамента, раскрашенного сурьмой; свиток был перевязан льняной тесьмой, скрепленной по краям печатью из воска с изображением Венеры, выходящей из пены морской.

      Метробий, несколько смутившийся при виде письма, спросил:

      – Прекраснейшая Эвтибида, я желал бы… я хотел бы знать… кому адресовано это письмо?

      – И ты еще спрашиваешь?.. Конечно, Луцию Корнелию Сулле…

      – О, клянусь маской бога Мома, не будем спешить, обдумаем получше наши решения, дитя мое.

      – Наши решения?.. А при чем здесь ты?..

      – Но да поможет мне великий всеблагой Юпитер!.. А что, если Сулле не понравится, что кто-то вмешивается в его дела!.. Что, если он, вместо того чтобы разгневаться на жену, обрушится на доносчиков?.. Или, что еще хуже – а это вероятнее всего, – он разгневается на всех?..

      – А мне-то что за дело?

      – Да, но… то есть… Осторожность не мешает, дитя мое. Для тебя, может быть, безразличен гнев Суллы… а для меня это очень важно…

      – А кому ты нужен?

      – Мне, мне самому, прекрасная Эвтибида, любезная богам и людям! – с жаром сказал Метробий. – Мне! Я очень себя люблю.

      – Но я даже имени твоего не упоминала… Во всем том, что может произойти, ты ни при чем.

      – Понимаю… очень хорошо понимаю… Но, видишь ли, девочка моя, я уже тридцать лет близок с Суллой… Я хорошо знаю этого зверя, то есть… человека… При всей дружбе, которая нас связывает уже столько лет, он вполне способен свернуть мне голову, как курице, а потом прикажет почтить мой прах пышными похоронами и битвой пятидесяти гладиаторов у моего костра. Но, к несчастью, мне-то самому уж не придется насладиться всеми этими зрелищами!

      – Не бойся, не бойся, – сказала Эвтибида, – ничего плохого с тобой не случится.

      – Да помогут мне боги, которых я всегда чтил!

      – А пока воздай хвалу Бахусу и выпей в его честь пятидесятилетнего фалернского. Я сама тебе налью.

      И она ковшиком налила фалернского в чашу комедианта.

      В эту минуту в триклиний вошел раб в дорожной одежде.

      – Помни мои наставления, Демофил: до самых Кум нигде не останавливайся.

      Раб взял из рук Эвтибиды письмо и, засунув его между рубашкой и верхней одеждой, привязал у талии бечевкой, потом, простившись с госпожой, завернулся в плащ и ушел.

      Эвтибида успокоила Метробия, которому фалернское развязало язык, и он снова пытался говорить о своих страхах. Заверив комедианта, что они завтра увидятся, она вышла из триклиния и возвратилась в конклав, где Лукреций, держа в руке дощечку, перечитывал написанное им.

      – Прости, я задержалась дольше, чем предполагала… но, я вижу, ты времени не терял. Прочти мне твои стихи. Я знаю, ты можешь писать только стихами, и стихами прекрасными.

      – Ты и буря, что бушует сегодня, вдохновили меня… Ты права, я должен прочесть эти стихи тебе первой. А потом, возвращаясь домой, я прочту их буре.

      Лукреций