Москва за нами. Геннадий Гончаренко

в свои раздумья, он сидел, ел и, казалось, не замечал никого из тех, кто был с ним за столом. Степанида украдкой косилась на мужа. Отощал заметно без ее заботы. Никогда он не отличался разговорчивостью, а сейчас и вовсе выглядел каким-то угрюмым. «Бирюк бирюком, – подумала Степанида. – На войну, чай, уходит, мог бы и поговорить о чем-нибудь. Или совсем отвык от меня. Чужая я, понятно, теперь ему».

      Притихших, настороженных, молча сидящих за обедом Оболенских всколыхнул появившийся Лиханов.

      Поздоровался, кивая головой, и обратился ко всем, будто они могли ему чем-то помочь:

      – Вы мне скажите, товарищи, существует какая-либо справедливость на белом свете?

      – Ты о чем? – сочувственно поглядела на него Лёна. – Тебя что, кто-нибудь обидел?

      – Хуже… Вторую неделю, как подал заявление… Чтобы в армию призвали. Ни ответа ни привета. Все ребята вместе подали в один день. Несколько товарищей с факультета и Миха Байрон. Их всех призвали, а я вот… перед вами. Миха уже в запасном полку обучается. Вчера открытку прислал. От Андрея тоже получил. Вот. – И он протянул Лёне письмо. – Призвали и направили в студию Грекова. На днях будет в Москве. А меня… – Он развел руками. – Несправедливо.

      «Уехал и не попрощался, – подумала Марина о Михе. – Обиделся. Мне что, легко?»

      – Какой ты еще тут справедливости добиваешься? – спросила, вздыхая, Степанида. – Войну Гитлер против нас открыл, ни у кого ничего не спрашивал. О Господи, – перекрестилась она, – а ты справедливость отыскиваешь.

      – У тебя же больна мать, Виталий, – сказала Лёна. – Куда же ты? Она останется одна.

      – Мамашу, я договорился, возьмут в больницу. За ней уход особый надо, под наблюдением медиков. Я ей тут плохой помощник, ничего не смыслю в медицине. – И Лиханов обратился к Гришину: – Василий Ильич, а вас кто назначил?

      – Московский городской комитет партии утвердил.

      – Понимаю. По партийной линии, значит, вас. А кем вы, извините за нескромный вопрос?

      – Комиссаром полка в дивизию ополчения.

      – Вот бы мне туда. Возьмите меня, Василий Ильич. В ноги вам поклонюсь, возьмите.

      – Чудной вы, Виталий, право. Нешто я сам подбираю людей? И потом в нашем полку в целом-то пожилой народ, с автозавода нашего добровольцы. Просись через военкомат. Направят, я что, против? Будем в одной дивизии воевать. А я сам, понимаешь, такими правами не наделен.

      – А где ваш сборный пункт? – не унимался Виталий.

      – Это, голубчик, тайна, – усмехнулся Гришин. – Военная тайна.

      – Ты садись обедать с нами, – пригласила Виталия Степанида. Из всех друзей Лёны она почему-то особенно была расположена к Виталию. – Военкомат твой от тебя не убежит.

      – Нет, нет… Спасибо, Степанида Ивановна. Василий Ильич, спасибо вам, что подсказали правильный путь. Сейчас напишу заявление, что желаю добровольцем, и тогда на душе у меня будет спокойно. У нас в институте одни калеки и я остались.

      – Но у тебя же плохое зрение, Виталий, очки носишь, – сказала Лёна. – Может, поэтому