Богомолье. Лето Господне. Иван Шмелев

острую шапочку – скуфейку, светлое, доброе лицо, подрясник, закапанный густо воском. Мне хорошо от ласки, глаза мои наливаются слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцем воск, царапаю ноготком подрясник. Он кладет мне на голову руку и говорит:

      – А это… ишь любопытный какой… пчелки со мной молились, слезки их это светлые… – И показывает на восковники. – Звать-то тебя как, милый?

      Я не могу сказать, все колупаю капельки. Горкин уж говорит, как звать. Батюшка крестит меня, голову мою, три раза и говорит звонким голосом:

      Во имя Отца… и Сына… и Святаго Духа!

      Горкин шепчет мне на ухо:

      – Ручку-то, ручку-то поцелуй у батюшки.

      Я целую бледную батюшкину ручку, и слезы сжимают горло. Вижу – бледная рука шарит в кармане ряски – и слышу торопливый голос:

      – А моему… – ласково называет мое имя, – крестик, крестик…

      Смотрит и ласково, и как-то грустно в мое лицо и опять торопливо повторяет:

      – А моему… крестик, крестик…

      И дает мне маленький кипарисовый крестик – благословение. Сквозь невольные слезы – что вызвало их? Не знаю – вижу я светлое, ласковое лицо, целую крестик, который он прикладывает к моим губам, целую бледную руку, прижимаюсь губами к ней.

      Горкин ведет меня, вытирает мне слезы пальцем и говорит радостно и тревожно будто:

      – Да что ты, благословил тебя… да хорошо-то как, Господи… а ты плачешь, косатик! На батюшку-то погляди, порадуйся.

      Я гляжу через наплывающие слезы, сквозь стеклянные струйки в воздухе, которые растекаются на пленки, лопаются, сквозят, сверкают. Там, где крылечко, ярко сияет солнце, и в нем, как в слепящем свете, – благословляет батюшка Варнава. Я вижу Федю. Батюшка тихо-тихо отстраняет его ладошкой, отмахивается от него как будто, а Федя не уходит, мнется. Слышится звонкий голос:

      – И помни, помни! Ишь ты какой… а кто ж, сынок, баранками-то кормить нас будет?..

      Федя кланяется и что-то шепчет, только не слышно нам.

      – Бог простит, Бог благословит… и Господь с тобой, в миру хорошие-то нужней!..

      И кончилось.

      Мы собираемся уходить. Домна Панферовна скучная: ничего не сказал ей батюшка, Анюту только погладил по головке. А Антипушке сказал только:

      – А, простачок… порадоваться пришел!

      Антипушка рад и тоже, как и я, плачет. И все мы рады. И Горкин – опять его батюшка назвал: «Голубь мой сизокрылый». А Домну Панферовну не назвал никак, только благословил.

      Собираемся уходить – и слышим:

      – А, соловьи-певуны, гостинчика принесли!

      И видим поодаль – наших, от Казанской, певчих, Васильевских: толстого Ломшакова, Батырина-октаву и Костикова-тенора. Горкин им говорит:

      – Что же вы, вас это батюшка, вы у нас певуны-то-соловьи!

      А батюшка их манит. Они жмутся, потроги-вают себя у горла, по привычке, и не подходят. А он и говорит им:

      – Угостили вчера меня гостинчиком… вечерком-то! У пруда-то, из скиту я шел?.. Господа благословляли-пели. А теперь и деток моих гостинчиком накормите… ишь их у меня сколько!

      И рукой на