Богомолье. Лето Господне. Иван Шмелев

наказал.

      Пьяницы стучат пятаками и кричат нехорошие слова. Мне страшно, но тут я слышу ласковый голос Горкина:

      – Пора и в дорогу, запрягаем.

      Он видит, на что мы смотрим, и говорит строгим голосом:

      – Так не годится, Прокоп Антоныч… чего хорошего ему тут глядеть!

      Он сердито тянет меня и почти кричит: «Пойдем, нечего тут глядеть, как люди себя теряют… пойдем!»

      Горкин расстроен чем-то. Он сердито увязывает мешок, кричит на Федю и на Домну Панферовну: «Пустить без себя нельзя… помощники… рублишко бы за брехню сорвать, на то вас станет!..» Домна Панферовна хватает саквояж, кричит Анюте: «Ну, чего рот раззявила, пойдем!», кричит Горкину: «Развозился, без тебя и дороги не найдем, как же!..» – и бежит с зонтиком в балахоне. За ней испуганная Анюта с узелочком. Горкин кричит вдогонку: «Ишь шпареная какая… возу легче!» Федя не шелохнется, Брехунов стоит-поглядывает. У Горкина лицо красное, дрожат руки. Он выбрасывает на столик три пятака, подвигает их к Брехунову, а тот отодвигает и все говорит: «Это почему ж такое?.. Из уважения я, как вы мои гости… Да ты счумел?!»

      Горкин кричит, уже не в себе:

      – Мы не гости… «гости»! Одно безобразие! Нагрешили с короб… На богомолье идем, а нам пьяниц показывают! Не надо нам угощения!.. И я-то, дурак, запился…

      Брехунов говорит сквозь зубы: «Как угодно-с» и стучит пятаками по столу. Лицо у него сердитое. Мы идем к забору, а он вдогонку:

      – И вздорный же ты, старик, стал! И за что?! И шут с тобой, коли так!

      Что-то звякает, и я вижу, как летят пятаки в забор. Горкин вдруг останавливается, смотрит, словно проснулся. И говорит тревожно:

      – Как же это так… негоже так. Говею, а так… осерчал. Так отойтить нельзя… как же так?..

      Он оглядывается растерянно, дергает себя за бородку, жует губами.

      – Прокоп Антоныч, – говорит он, – уж не обижайся, прости уж меня, по-хорошему. Виноват, сам не знаю, что вдруг?.. Говеть буду у Троицы… уж не попомни на мне, сгоряча я чтой-то, чаю много попил, с чаю… чай твой такой сердитый!..

      Он собирает пятаки и быстро сует в карман. Брехунов говорит, что чай у него самолучший, для уважаемых, а человек человека обидеть всегда может.

      – Бывает, закипело сердце. Чай-то хороший мой, а мы-то вот…

      Они еще говорят, уже мирно, и прощаются за руку. Горкин все повторяет: «А и вправду, вздорный я стал, погорячился…» Брехунов сам отворяет нам ворота, говорит, нахмурясь: «Пошел бы и я с вами подышать святым воздухом, да вот… к навозу прирос, жить-то надо!» – и плюет в жижицу в канавке.

      – Просвирку-то за нас вынешь? – кричит он вслед.

      – Господи, да как же не вынуть-то! – кричит Горкин и снимает картуз. – И выну, и помолюсь… прости ты нас, Господи! – И крестится.

      Долго идем слободкой, с садами и огородами. Попадаются прудики; трубы дымят по фабрикам. Скоро вольнее будет: пойдут поля, тропочки по лужкам, лесочки. Долго идем, молчим. Кривая шажком плетется. Горкин говорит:

      – А