Ведьмина ночь. Карина Демина

ничего-то взамен и не дам, – с печалью призналась я. – А ты можешь…

      – Что? Квартирку… предлагали. И денег. И вон, жизнь продлить даже… жену хорошую.

      – Не согласился?

      – А на кой оно мне? Квартирка у меня есть. Деньги тоже. Я никогда-то особо не тратил. Не на что, привык от малым довольствоваться… – Афанасьев кивнул на пирожки. – Жена? Что за жена, которую как скотину, привести-увести можно? Жизнь? А на кой она мне, такая от… бестолковая? Здоровье. Я ж кой-чего знаю все же. Своего уже нет, а заемное, за которое другие платить будут? Нет… бабка не одобрила бы.

      – А меня, стало быть, одобрила бы?

      Он хитро прищурился.

      – А ты попробуй взять-то?

      Я пожала плечами. И взяла за книгу. Подняла… положила на место. И снова погладила, извиняясь, что от так вот, без ритуала, без почтительности. Пробежалась пальцами по трещинкам на обложке. Хорошая. И устала… что в ней? Не откроешь – не узнаешь. У каждого ведьминого рода старого, своя книга. Иные писаться-то начали на заре времен. И переходят они от матери к дочери, сотню за сотней лет разменивая.

      И не мне, выскочке, в которой дару капля, претендовать.

      Обложка поддалась и раскрылась, растворяя желтые страницы. Буквы тоненькие, что ниточки, и читать получается с трудом.

      «Заклятье на силу женскую»…

      – Вот, – Афанасьев удовлетворенно кивнул. – Не знаю, что тут да как, я в ваших делах и вправду понимаю мало, но… признала она тебя.

      – Спасибо, – сказала я. И ему. И книге.

      Не знаю, примет ли она меня. Шансы, конечно, есть, если я сумела не только открыть, но и прочитать, вот… все одно сомневаюсь. Просто… просто это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

      – Сомневаешься? – Афанасьев видел меня насквозь.

      Я вздохнула.

      – Давай руку, – велел он. И я протянула. Моя ладонь в его огромных ручищах казалась почти детскою. Он осторожно перехватил её, сжал пальцы и быстро, я и заметить не успела, кольнул ножом. А тот, даром, что тупой, как не знаю что, взял да пробил кожу.

      Мою.

      И Афанасьева. А тот руку не отпустил. Сперва мазнул по обложке своею рукой, потом моею. И сказал:

      – Кровью своей и правом, ею данным, признаю девицу Яну рода Ласточкиного своею наследницей и доброю волей на благо передаю ей то, чем владею по праву крови…

      От тут-то меня и шибануло. Так шибануло, что в глазах темно стало. Я-то и на ногах бы не удержалась, когда б не Афанасьев, который меня презаботливо подхватил под рученьки, чтобы на стульчик усадить.

      А после еще и кружку сунул с горьким остывшим чаем.

      – Пей. Пей, девонька… от так… сперва оно непривычно, а потом уже…

      Слышала я его бормотание и пила этот чай, с разноцветною нефтяною пленочкой поверху. Пила и… сила была чужой. Едкой. Тяжелой. И в то же самое время моей.

      И…

      – Больничного завтра возьмешь… а то и вовсе… я документы выпишу, привезу-то, все, что должно…

      Голос его доносился издалека. А я не могла отделаться от мысли, что все не так-то просто. Что придется платить. И за книгу, и за удачу этакую.

      Всегда приходится.